За чужую свободу

– Что говорите вы! – дрогнувшим голосом сказала Ирина. – Было великое прошлое, но разве не слава минувший год? И если немного осталось у вас старых друзей, разве теперь вы никому не нужны; разве нет никого, для кого стоило бы вам жить? – едва слышно закончила она.

С глубоким чувством князь взглянул на нее.

– Не обращайте внимания, дорогая Irene, на брюзжание старика. Я неблагодарный человек. Я счастлив моим настоящим, но иногда так сильны воспоминания, а их так много, так много!.. Да, Левон, – круто переменил он разговор, – ты не хочешь еще принять от меня отчета, но знай, что твое состояние достаточно велико. Мною сделаны распоряжения Бурову. Ты можешь в средствах не стесняться. Напиши записку, и контора выдаст тебе любую сумму.

– Благодарю вас, дядя, – ответил Левон.

– Благодарить не за что, – сказал князь, – ведь это твое.

– Сегодня я увижу Новикова, – произнес Левон, – и мы решим, когда можно ехать. Завтра в ночь или послезавтра. Мне еще надо будет подать рапорт управляющему военным министерством, князю Горчакову, о своем отъезде. Распоряжение канцлера о назначении меня в действующую армию уже передано князю. Я и так потерял несколько дней.

Едва окончился завтрак, Левон поторопился уйти. Он боялся, что его решимость снова поколеблется, если ему случится остаться теперь наедине с княгиней, и торопился отрезать себе путь отступления. Действительно, после подачи рапорта было бы затруднительно и неловко оставаться дольше в Петербурге.

Рука княгини была холодна и дрожала, когда Левон поцеловал кончики тонких пальцев.

XI

На душе Льва Кирилловича было тяжело. Грустное лицо Ирины, холодная, дрожащая рука неотступно вспоминались ему. «Стоит ли жизнь этих мучений? – думал он, – и где найти покой? В молитве?«Но он никогда не молился, и сама мысль искать утешения в религии была чужда его уму и сердцу… Какая цель жизни? Вот теперь он поедет на войну, которой не сочувствует. Будет убивать или сам будет убит: для чего? Да, опасности и тревоги боевой жизни на некоторое время заполнят его душевную пустоту… Кончится война, и если он останется жить, – что тогда? Что дальше? Жить, как живут тысячи и тысячи, для чего? Для наживы? Но он богат. Для славы? Он горько усмехнулся этой мысли. Он маленькая песчинка. Он не Наполеон, не Цезарь… Какая честолюбивая голова не поникнет в безнадежности перед наполнившей мир славой Наполеона!

– Да, – вслух закончил он свои размышления, – одна слава – пасть в бою…

Полный этих мрачных мыслей, он приехал к Новикову.

У Новикова он застал незнакомого ему молодого человека. Его лицо поразило князя. Бледное, почти прозрачное, с орлиным носом, черными немигающими, как у орла, круглыми глазами, оно поражало выражением силы и воли. На темный фрак падали локоны черных волос.

Было что‑то мрачное во всей его черной фигуре.

– Шевалье Габриел де Монтроз, – представил его Новиков. – А это князь Бахтеев.

Шевалье с величием короля протянул князю руку.

– Я очень рад познакомиться с вами, – звучным голосом сказал молодой человек, – я много уже слышал о вас от вашего друга.

– От меня же он утаил, – с улыбкой ответил князь, – о своем знакомстве с вами.

– Да? – небрежно произнес шевалье. – Ну, что ж, я предпочитаю сам сказать о себе.

– Шевалье здесь только два дня, – произнес Новиков, как бы оправдываясь.

Князь не мог не заметить, что Новиков с каким‑то особенным чувством почтительности, почти благоговения, относился к своему гостю.

Тем более удивило князя, что Новиков до сих пор ни звуком не обмолвился о таком знакомстве.

– Вы, говорят, едете на войну? – начал шевалье.

– Да, господин шевалье, – ответил Бахтеев, – как ни грустно, но мы снова воюем с вашими соотечественниками.

По губам шевалье скользнула легкая усмешка.

– Я не француз, – сказал он, – хотя, конечно, мое имя вводит в заблуждение.

– Вы не француз! – в искреннем изумлении воскликнул князь. – Кто же вы по национальности?

– Я всемирный гражданин, – ответил шевалье, – я столь же француз, как немец, русский или швед…

– Я не понимаю вас, – сказал князь, – но ведь у вас есть родина?

– Весь мир, – коротко ответил шевалье.

– Но родные, друзья? – продолжал князь.

– Все человечество, – так же коротко ответил Монтроз.

– Поистине – это чересчур по – христиански! – с легкой насмешкой отозвался князь.

– А разве это дурно – следовать по стопам великого учителя – Бога? – возразил Шевалье.

– Это – возвышенно, но это не всякому по силам, – задумчиво произнес князь.

Новиков не вмешивался в разговор, с жадным любопытством глядя на шевалье.

– Но все же, – сказал он наконец, – с общей точки зрения он прав, великий…

Шевалье бросил на него быстрый взгляд… Новиков смутился и тороплио докончил:

– Я хотел сказать, господин шевалье, что мой друг до некоторой степени прав.

Бахтеев с нескрываемым удивлением смотрел то на одного, то на другого.

«Что все это значит? – думал он. – Отчего Новиков, всегда такой смелый и резкий в словах, словно робеет перед этим странным бледным человеком во всем черном, с такими повелительными манерами, и что значит этот эпитет» великий?»

Но шевалье не дал ему долго останавливаться на этих мыслях. —

– Да, это не всякому по силам, возможно, – начал он, – но это только потому, что большинство людей не считают нужным задумываться над самыми элементарными истинами. Скажите, разве общее рабство народов не роднит всех угнетенных? Разве рабы чуждых стран не сочувствуют друг другу и не связаны одними и теми же чувствами – жаждой свободы и ненавистью к своим угнетателям? Разве в войске Спартака фракийцы не дрались щит со щитом рядом с германцами, галлами и римлянами против общего врага?

Лицо шевалье оставалось бледным, только глаза загорелись жутким, зловещим огнем.

– Быть гражданином мира, – продолжал он, – это значит быть на стороне угнетенного. Когда гроза революции опрокинула трон Людовика Святого и молния народного гнева расплавила цепи рабства, разве тогда угнетенные народы других стран были менее дороги нашему сердцу? О, – страстно продолжал он, – служить всему человечеству! Надо объединить все народы, надо указать им один путь – путь свободы… Вы правы – это идея Христа, тут нет ни эллина, ни иудея; идеи, как и чувства, достояние всего человечества. Если любовь и ненависть одинаково понятны всем народам, независимо от их национальности, то им так же обща и жажда свободы – это бессмертие чувств, свойственных душе человека, может обратить народы в одну общую семью!

Князь Бахтеев был захвачен этим вихрем неведомых ему мыслей.

– Да, – продолжал шевалье, – надо только отрешиться от того узкого, эгоистического мирка, в котором живет душа человека. Надо вылезть из своей кротовой норы и взглянуть на мир Божий. Вы тоскуете, вы несчастны, вы безнадежно любите, – говорил шевалье, пристально смотря мрачно горящими глазами в лицо князя, словно говорил именно про него, – вы несчастны в личной жизни, и вы думаете: зачем жить? Что жизнь?

Князь невольно сделал шаг назад. Его поразили эти мысли, так странно совпавшие с его собственными. Это упоминание о безнадежной любви.

– Ах, – продолжал шевалье, – не правда ли, мы центр мира. Но бесчисленное количество таких же мирков, с такими же маленькими страданиями окружает вас, и каждое» я»принимает свой маленький мирок за бесконечную вселенную… Но пусть же маленькое» я»потонет в великом» я»мира – тогда мечты станут действительностью!

Шевалье умолк.

Наступило молчанье.

Новиков в волнении ходил взад и вперед по комнате. Бахтеев старался собрать мысли, проносившиеся в его голове, как лохмотья туч. Ему хотелось возразить.

– Позвольте, господин шевалье, – сказал он наконец. – Вы, высказывая ваши идеи, несколько раз сказали» мы». Кто же это вы?

– А – а, вот в чем дело! – усмехнулся шевалье. – Но разве эти идеи будут стоить больше или меньше, когда вы узнаете, кто проповедует их?