Страница 63 из 81
Чистый ключ время от времени вспухал водяным горбами. Кирилл даже засек время между двумя этими явлениями — ровно две с половиной минуты.
— Просто клепсидра какая-то, — пробормотал он. — Неудавшийся гейзер.
А ведь в гейзере вода — кипяток. А здесь холодная до невозможности. И вода здесь изумрудного оттенка не оттого, что в ней развились микроводоросли — они просто не могут возникнуть в таком холоде, — а просто в ней отражается окружающая зелень. И микроэлементы, как говорил Борис Борисыч, подкрашивают… Где-то глубоко под землей погребен исполинский айсберг — остаток Великого оледенения. И от гигантского давления или внутреннего жара земли он тает, рождая подземные реки и озера… А что будет, когда он весь растает? Исчезнут реки, высохнут озера. Интересно, почему нет соленых рек?..
Кирилл медленно возвращался прежней дорогой. На душе было почему-то грустно. Он невольно бросал взгляды на поверхность реки, по которой ровно через каждые две с половиной минуты прокатывалась одинокая гладкая волна, как сокращение мышцы под шкурой животного. И чем дальше от Чистого ключа, тем слабее становилось это движение…
Он почти дошел до своего флигеля, как невесть откуда взявшаяся Катя крикнула ему:
— Замри!!!
Кирилл застыл на одной ноге, хотя стоять было крайне неудобно. Катя выбралась из зарослей полевых цветов и подошла к Кириллу.
— А по газонам ходить не очень-то хорошо, — улыбаясь, сказал он. — И, кстати, я уже устал изображать из себя статую.
Катя наклонилась и подобрала что-то с каменной плитки у самой ноги Кирилла.
— Отомри! — сказала Катя и подняла руку повыше, чтобы хорошо было видно. — Смотри, ты чуть было не наступил на косенога.
— На кого я не наступил? — спросил Кирилл и посмотрел на протянутую руку. На маленькой ладошке он увидел раскинувшего длинные тонкие лапы паука-сенокосца.
— О! — Кирилл даже чуть вздрогнул. — И ты не боишься?
Сам он с детства катастрофически боялся пауков. С возрастом, правда, этот страх поутих, но все равно гнездился где-то в подсознании.
— Почему я должна его бояться? — Катя поднесла ладошку к своему лицу. Ее глаза забавно скосились, разглядывая паука.
— Он хороший, — сказала она. — Даже небо заплакало бы, если бы ты на него наступил.
— Да, дождик сейчас совершенно не помешал бы, — отвлекаясь от паучьих тем, проговорил Кирилл.
— И тебе совсем его не жалко? — спросила Катя.
— Конечно, жалко. Только ты знаешь что? Выпусти его на травку. Пусть там живет. А дорожки все-таки для людей предназначены.
Катя послушно сунула руку в траву и терпеливо подождала, пока паук перелезет на стебель цветка.
— А ты знаешь, почему идет дождь, если убить паука?
— Потому что паук — это заколдованная девушка, — ответила Катя и посмотрела на Кирилла снизу вверх. — Но если я и превращусь когда-нибудь, то только в бабочку. Большую и красивую.
— Интересная мысль, — Кирилл присел на корточки и заглянул в серьезные детские глаза. — Только не торопись превращаться в бабочку. Ладно?
— Хо-ро-шо, — раздельно произнесла Катя. — А почему ты сказал, что нужен дождь?
— Потому что природа погибает от жаркого солнца. Это здесь так хорошо и прохладно. И то — не очень. А в других местах, где мало воды, трава выгорает, деревья сохнут и птицы падают на лету.
— Я этого не знала, — тихо сказала Катя и добавила: — А мне так лета хотелось!
Она повернулась и задумчиво пошла по дорожке, засунув руки в карманы комбинезона.
Серьезный маленький человек, подумал Кирилл, и трава выше ее панамки. Тут он удивился. Трава и цветы действительно были выше шестилетнего ребенка. Что они, за ночь, что ли, вымахали? Или они и были такими? Он крепко задумался, пытаясь вспомнить, как выглядели клумбы вчера. Вот невнимательность так невнимательность. А еще журналист. Городской, понимаешь, житель!
Кирилл подошел к флигелю, на пороге остановился, снова огляделся вокруг, пытаясь вспомнить, как все было вчера? Ничего не вспомнил, пожал плечами и зашел внутрь. В комнате на столе плавилась печатная машинка с одиноким листом бумаги, а вместе с ней и лампа «летучая мышь».
— Фу, как здесь жарко!
Решительно надо перебираться отсюда в тень, в прохладу, к Чистому ключу. Сидеть под сенью ивы, слушать журчание воды и печатать, печатать, печатать… Мозги просто кипят!
Кирилл подошел к столу и прикоснулся к ослепительно сверкающему рычагу возврата каретки. Он действительно нагрелся так, что обжигал кожу. Слабый, но отчетливый запах керосина витал в воздухе. Может, лампу вынести куда-нибудь на улицу? Или спрятать в шкаф? В любом случае, ее надо убрать в тень. Кирилл подхватил «летучую мышь» за проволочную ручку, отнес в дальний угол и поставил на печку. Потом немного подумал и переставил на полочку, прибитую к стене. Вернувшись к столу, сел на скрипнувший табурет, придвинул машинку, положил пальцы на клавиши… Все! Дальше он оцепенел. Голова была чистая, как тот заправленный в каретку лист. Желание есть, мыслей — никаких. Не помогли фантазии на тему древних храмов, колдунов и пришельцев. Все смешалось в пеструю сумятицу. Стройный, убедительный сюжет так и не возник. Воображение подсовывало какие-то обрывки, лоскутки, из которых никак не складывалось нечто единое, целое. «Как же это делают другие? — думал Кирилл. — Может, надо бросить все и уехать в ту самую Тмутаракань? И так уже все бросил и уехал. А может, я слишком многого хочу? Я здесь только второй день. Из меня еще не вытряхнулись впечатления городской жизни, вся эта суета-маета. А новое удивляет, отвлекает. Надо перестать бегать, спрашивать, выяснять чего-то, строить версии. Надо просто успокоиться, предаться созерцанию. Восточные мудрецы знали в этом толк. Не зря же проповедовали стремление к достижению гармонии».
Он убрал руки от клавиш и посмотрел в окно. Взгляд скользил по каменной стене странного дома Александры Владимировны, по стеклянному скату теплицы, построенной ее таинственным мужем, по блеклому небу, где не было и намека на какое-нибудь даже самое маленькое облачко.
Кирилл вышел из флигеля и присел на пороге. Локти он поставил на колени, подбородком уткнулся в кулаки. Пожалел, что отдал пачку сигарет тому мужичку у магазина. Сейчас как раз и подымить бы в глубоком раздумье. Он протянул руку, сорвал травинку и принялся ее грызть. Вот так и проходит время бездарно! Раньше его всегда не хватало, а сейчас — сиди и пиши: никто не мешает. Хотя нет! Мешает! Жара эта проклятущая!.. И как люди в Африке живут?
Он выплюнул наполовину изжеванную травинку и вернулся во флигель. Разделся, повалился на кровать и закрыл глаза. Буду спать, решил он. Буду только есть и спать. И никаких мозговых напряжений.
Сквозь закрытые веки пробивался солнечный свет, рисуя перед глазами зеленовато-фиолетово-красные кляксы. Они вырастали из ничего, раскручивались, меняли очертания и размеры, исчезали и появлялись вновь. В мозгу всплывали, затем растворялись слова: крошка, кубик, кустарник, кусок, кисель, кисель, очень горячий кисель… Кирилл вдруг сообразил, что невольно прокручивает а голове слова на букву «ка», выискивая то самое, с которого начнется повесть. Он был в том полудремотном состоянии, когда родившаяся мысль начинает обретать зрительный образ. И сейчас в его воображении вспыхнули красным огнем буквы, сложившиеся в слово «Камикадзе». «Почему камикадзе?» — лениво подумал Кирилл. Слово исчезло, но появился текст. Точнее, он не появился визуально, не зазвучал в ушах — просто мысли облеклись в словесную форму.
«…Камикадзе забрался в кабину самолета и закрыл фонарь, отделяя себя от мира живых. У него теперь не было имени, не было прошлого и тем более — будущего. Есть только настоящее: эта тесная кабина с легким запахом авиационного бензина, это солнце, слепящее глаза, эти ровные ряды солдат великой империи, выстроившихся для прощания вдоль взлетной полосы. Лобовое стекло фонаря перечеркивала черная лопасть винта; когда камикадзе включил запуск двигателя, она тронулась с места и медленно пошла вправо. Рокот внутри кабины нарастал, корпус самолета пронзила мелкая вибрация, мелькающие лопасти винта слились в призрачный веер. Камикадзе чувствовал, как по телу разливается тепло от выпитого саке. Он инстинктивно прикоснулся к белой с красным кружком ленточке, повязанной вокруг головы, потом опустил руку, сдвинул ручку газа до упора, дождавшись, когда двигатель наберет нужные обороты, отпустил тормоза. Самолет понесся по грунтовой полосе, оставляя за собой желтоватый шлейф пыли. Камикадзе почувствовал, как шасси оторвались от земли, и слегка потянул ручку управления на себя…»