Джампер: История Гриффина

Я прошел между двумя припаркованными машинами и прыгнул обратно.

Отец Эвэ каждый день ездил на работу — сорок пять минут в один конец, так что редко возвращался домой раньше шести. Ее мать работала в средней школе в округе Нешамини в Пенсильвании — за рекой, и еще пройти. Так что у нас на протяжении почти всей недели было время между четвертью четвертого и половиной шестого.

— Заметь, мы не ставим никаких рекордов. Трижды в неделю, максимум, — говорила она.

Мне пришлось купить еще презервативов.

Она рисовала меня голым.

Ну, обнаженным, с альбомом в руках.

Мы рисовали друг друга.

И еще мы плавали обнаженными при лунном свете в Пхукете.

И еще ели в маленьких кафе с видом на Сену, пока она делала домашние задания. Я помогал ей с французским, а она мне — с алгеброй.

— Мадам Брескин говорит, что мое произношение значительно улучшается.

— Французский — язык любви. Давай вернемся ко мне.

Она смеялась.

— Ну, нет. У меня времени еле хватает на то, чтобы закончить эссе.

Мой вздох был красноречив.

— Завтра. Будут домашние задания или нет, все равно, — пообещала она.

Но на следующий день ее не было. Мы встречались на «Шелл-стейшн», через дорогу от школы, на Гринвуд-авеню, всего в нескольких кварталах от ее дома.

Я подумал, не позвонить ли, но она в свое время говорила, что у них там определитель номера, так что если я собирался звонить, нужно было делать это оттуда, где я, по официальной версии, живу. Держа в руке горстку монет, я вошел в будку телефона-автомата в Бальбоа-парке Сан-Диего и набрал ее номер.

Она отозвалась.

— Привет, — сказал я.

— Откуда ты звонишь? Где код шесть-один-девять?

— Сан-Диего. Как дела? — На самом деле, я имел в виду «можешь ли сейчас разговаривать?».

— Я дико разозлилась. Отец рылся в ящиках моего ночного столика. Нашел рисунок, который я делала с тебя обнаженного. Когда мы рисовали, помнишь?

— Это был отличный рисунок. Ой, и что он сказал? А ты-то что сказала?

— Я сказала, что нарисовала фантазию. И что это не его дело, а если он будет копаться в моих вещах, я уйду из дома. — Она прочистила горло. — Ну, и были всякие крики.

— Когда это случилось?

— Сегодня. Он приехал и забрал меня из школы. Прости. Я под домашним арестом на месяц. Он что-то подозревает — теперь я должна возвращаться из школы прямо домой и отзванивать ему на работу. Никуда нельзя выходить из дома, кроме школы. Думаю, он и телефонные звонки проверяет.

— И что ты собираешься делать?

— Разберемся. Мама расстроена, но больше из-за него, мне кажется. Я-то знаю, что они тоже этим занимались, когда учились в старших классах. Он ханжа. А мама как раз наоборот — даже проверяла, есть ли у меня презервативы, когда я перешла в старшие классы.

— Правда? Она мне сразу понравилась. — Я пытался держаться беззаботного тона, но чувствовал, что вот-вот разревусь. Я не мог себе представить, что не увижу ее месяц.

— Да. Когда я училась в средней школе, мы ссорились как дикие кошки, но сейчас наоборот, у нас хорошие отношения. А с отцом я не разговариваю. Думаю, две недели — это максимум, затем он пойдет на попятный. А может, и раньше.

Это уже немного лучше.

— Мне можно будет тебе звонить?

— Х-м-м. Почему бы и нет. У нас есть режим ожидания звонка. Он узнает, что ты звонил — когда вернется домой, проверит список звонивших, так что ты уж сделай так, чтобы звонок был из Сан-Диего, ладно?

— Ладно.

— Меня зовут ужинать. Надо идти.

— Окей. Je t’aime.

— Офигенно прямолинейно, — ответила она.

Я посетил прачечную, — пора было поменять постельное белье. Прикупил новый комплект, покрасивее, с большим количеством подушек. Она сетовала на отсутствие у меня музыки, и я приобрел музыкальный центр, который мог работать от двенадцативольтовой зарядки, и подборку компакт-дисков. Запасся ее любимой диетической колой и разными закусками, здоровой пищей и так далее. Ей нравилось рисовое печенье, похожее на пенопласт, так что я купил еще и упаковку этого добра.

В ванной красовался новый биотуалет с химикатами, поглощающими запах. Я мог по-прежнему выбрасывать сорбент в парке, а сиденье у него было получше.

И добавил еще нагреватель на солнечных батареях для душа в Оахаке.

Так прошло три дня.

Раны на боку заживали. Теперь я не испытывал боли при движении руками и головой, поэтому потихоньку приступил к тренировкам.

Я купил тяжелую грушу на подставке, но не смог ее установить на неровном полу пещеры, как ни пытался, так что пришлось закрепить ее с помощью бетона. Через пару дней тренировок с грушей я вернулся к своим макивара на Пустыре. Одну из них кто-то забрал, возможно, в качестве дров для костра, а еще пару мне пришлось переустановить, так как они осели вместе с почвой.

Я был еще слабоват, и шов на ране по-прежнему тянуло. Я удвоил нагрузку на этот бок, опробовал растяжки и выпады, и наконец ситуация стала улучшаться.

С Эвэ я разговаривал каждый будний вечер.

— Отец стал еще более подозрительным. Он все интересуется, почему ты раньше не звонил.

— Отлично. Мне перестать?

— Да нет же, черт возьми! Но если запрет будет продолжаться, думаю, ты можешь заходить ко мне вечерами. У меня-то кровать есть.

— Я никогда не был в твоей комнате. Я был у вас лишь однажды, когда принес рисунок, и потом еще раз, когда познакомился с Патриком и Козявкой.

— Да. И что это значит?

— Я не могу прыгать, не имея четкого воспоминания о месте. То есть я могу прыгнуть, если вижу куда или мне нужно держать это место в памяти. Поэтому у меня столько рисунков.

— Х-м-м-м. Ну знаешь, я уже, честно говоря, начинаю на стенку лезть. Если понимаешь, о чем я.

— Уж поверь, я понимаю.

Через три недели ее отец сдался.

Мы встретились на обычном месте и отправились прямо в Нору. Ей понравились и подушки, и белье, и туалет, но, кажется, она смогла рассмотреть все это только после второго захода.

— Мне так этого не хватало. Господи, как же мне не хватало! — Она пихнула меня. — Да ты тренировался.

— Да, особенно правую руку.

Мы вместе приняли душ в Оахаке, медленно растирая друг друга душистым мылом. Температура была — в самый раз.

Одевшись, сели на солнышке, я повыше, на камень, а она — у меня в ногах на песке. Я расчесывал ее волосы, пока они не высохли.

Мы расстались на углу кладбища Милосердных братьев. Я предложил проводить ее до дома, но она поцеловала меня и сказала:

— Нет. Не тогда, когда считается, что ты в Сан-Диего. До четверга!

В четверг она пришла, но была очень бледна.

— Что случилось?

— Голова раскалывается, — сказала она. — Но у меня есть хорошие новости. Я сказала родителям, что буду гулять до девяти. Мои друзья сегодня выступают в Тин-клаб. Нужно их поддержать. Так себе группа, но играют действительно громко.

Я был ошеломлен неожиданно подвернувшейся удачей.

— Да это почти шесть часов!

— Ну, вообще-то нам полагается по-настоящему пойти в клуб — но я туда не собираюсь раньше семи. — Она выглядела встревоженной. — Это нормально?

— А ты не боишься, что кто-нибудь меня увидит и скажет твоим родителям?

— Я хочу потанцевать с тобой.

— Ты когда-нибудь видела, как я танцую? В любом случае, мы можем найти, где потанцевать, — подальше от Трентона.

Она покачала головой.

— Я хочу, чтобы мы пошли.

— Конечно! Как прикажешь. А чем мы займемся до этого?

— Не знаю, как ты, а я хочу трахаться.

Что-то было не так. Она обнимала меня чуть ли не с отчаянием.

— С тобой все хорошо?

— Не останавливайся! — Она спрятала лицо у меня на груди и с силой притянула к себе. Света было мало, но мне казалось, что в ее глазах стоят слезы. Она впилась ногтями в мою спину, и мы уже ни о чем не помнили.

Она кончила, громко крича, словно в угаре, задыхаясь, напрочь потеряв самообладание. У меня закрывались глаза, и она притянула мою голову к себе на плечо: