Джампер: История Гриффина

Могли же это быть нормальные люди? Конечно, власти причастны к расследованию убийства моих родителей. В любом случае, я попал. Нельзя было проходить таможню. Вместо этого я мог ее перепрыгнуть или сигануть прямо на корабль той ночью. А на обратном пути вообще не стоило пользоваться кораблем.

Теперь они следят за Генри. Наблюдают за спортклубом, где я занимался карате.

Козлина, когда же ты перестанешь на одни и те же грабли наступать?

Я торчал в Норе несколько дней, потом прыгнул обратно в Лондон. Предпринимал все меры предосторожности, прыгая сначала на поле в Оксфордшире, а дальше добираясь на поезде. Запретил себе прыжки поблизости от Лондона. К счастью, начался сезон дождей, а значит — и плащей, так что я носил широкий анорак с капюшоном, плотно надвинутым на глаза.

Генри вышел из спортивного клуба после вечернего занятия и отправился к станции «Кенсингтон-бридж». Он шел, повесив голову, с опущенными плечами. Никакого десерта. Я шел за ним. К станции двигались еще несколько человек, так что я решил близко не подходить. Такси почти не было из-за плохой погоды, но наконец мне удалось поймать машину возле «Хэрродса», — сунул водителю деньги и попросил ехать к Рассел-сквер. Генри вышел из поезда через десять минут, а за ним еще несколько человек. Двое мужчин в одинаковых зеленых плащах шли за ним всю дорогу до Святого Варфоломея.

Одним из них был Кемп, тот самый, из Бристоля, что был в доме в ночь убийства моих родителей.

Я чуть не прыгнул.

Эй, полегче! Хочешь доказать, что ты и вправду здесь околачиваешься?

Я направился в сторону «Холберн-стейшн», через десять минут сел на поезд в восточном направлении и доехал до конечной в Эппинге. Сойдя на залитой дождем парковке, я засомневался, стоит ли и дальше осторожничать. Мне было плевать, даже если они могут почувствовать прыжок за шестнадцать миль от школы Генри. Меня сейчас ничто с ним не связывает, пусть себе чувствуют.

И дождь уже достал.

На следующее утро я лежал на пляже в Пхукете. Я насквозь продрог — сначала думал, что во всем виновата сырость пещеры, но даже на песке, под раскаленным солнцем, не мог согреться. Вода выглядела совершенно непривлекательно, и все-таки это было последнее средство.

Ощущение от купания — как ванна после промозглого лондонского дождя. Не кипяток, конечно, но очень тепло. Позже я купил еды на завтрак у уличного торговца, — свежий ананас и жареные на гриле чесночные колбаски с твердым рисом, — и съел все это в густой тени старого манго.

В Сан-Диего, у «Кинко», я написал Генри записку:

«Привет, Генри,

Мне очень жаль, что я втянул тебя в свои проблемы. Я наврал про родителей, про то, что они живы, и, конечно, мне пришлось наврать в спортзале тоже. Люди, которые их убили, до сих пор ведут за мной охоту. Я перечитываю то, что написал, и вижу, как нелепо все выглядит, просто параноидально, но от этого не перестает быть правдой. Я хотел было навестить тебя, но „эти“ были там, шли за тобой по пятам.

Так что все — правда. Давай, не сдавай позиции по математике. Передавай от меня привет девочкам.

Твой друг

Гриффин».

Я отправил записку с почты в Чешаме, у черта на куличках, за Букингемширом. Меня терзали сомнения. Если они прочтут письмо, то поймут, что я больше не встречаюсь с Генри и больше его не увижу. Если мое послание не перехватят, я мог надеяться, что он поймет… я очень надеялся, что он сможет понять.

Я чуть было не написал: «Передавай привет Трише и Марте», но заменил на «передавай привет девочкам». Просто представил себе, как Кемп и его подельники будут следить и за ними тоже.

Как я уже сказал, мне очень хотелось, чтобы Генри все понял.

Понятное дело, я перестал ходить на карате. И какое-то время вообще не появлялся в Лондоне.

Это не значит, что я совершенно забросил борьбу. Я отрабатывал свои ката и купил дюжину макивари — досок для тренировки, которые вкапываются в землю. Я разнес их в клочья по всему Пустырю.

Постоянно нанося удары, я мог расправиться только с одной мишенью. Просто становишься напротив и лупишь себе, — кулаком, удар «ножом», локтем, а затем удары ногой — но я делал иначе.

Я начинал выпады, находясь в нескольких ярдах от мишени. Как в тот день, в Бирмингеме, когда врезал Уиксу, тому предателю с турнира. Замахнись, прыгни, врежь.

Я ободрал голень и руку, порезал кожу на костяшках, даже собственный нос расквасил. Я прыгнул слишком близко, вломив кулак в доску, но промахнулся, так что доска ударила в лицо меня самого.

В тот день я чуть было не сдался, но на следующий — вернулся на то же место со своим расквашенным носом.

Еще я купил один из этих солярных душей, из пластика, для кемпингов, и повесил с южной стороны на дереве в джунглях за Байа Чакакуаль. В зависимости от погоды, я мылся после полудня. Старался сильно не затягивать. Если было безоблачно, вода нагревалась до такой степени, что приходилось добавлять холодной. Закончив, я прыгал в Нору, чтобы заново наполнить сосуд холодной водой из источника, и вешал обратно, чтобы душ был готов на следующий день.

Кроме редких дождливых дней, моя идея работала прекрасно, а если очень было нужно, мылся и под дождем. Кругом ни души, а сквозь деревья открывался великолепный вид на Тихий океан. Но задерживаться не хотелось, комары кусали безжалостно, особенно в сумерки.

Я сел на поезд из Сен-Мало. Перед этим прыгнул на автомобильную парковку на корабле, обменял немного долларов в терминале и пошел пешком до станции. При себе я имел только деньги, пальто на два размера больше, да еще свой альбом для набросков плюс карандаши. Улицы заполняли туристы, и я бы замучился проталкиваться там с сумкой. Хотя я шел налегке, меня все равно несколько раз кто-то двинул чемоданом.

Такие путешествия не предполагали ни паспортного контроля, ни таможенников, ни вообще проверок. Я не был уверен, что они не оставили кого-нибудь наблюдать. Можно не сомневаться, что прежде всего наблюдение велось за домом кузена Гарольда, и я ссутулился в углу вагона, высматривая знакомые лица, зеленые плащи — кого-нибудь, кто выслеживал бы меня, но на меня обратили внимание лишь проводник и мои соседи по вагону — пожилая французская пара и нервный испанец, не говоривший ни по-французски, ни по-английски.

Как и я, он ехал в Париж и беспокоился, что сел не на тот поезд. Он говорил забавно, как мне показалось, пришепетывая по-кастильски, и хорошо меня понимал, так что немедленно начал задавать вопросы, на которые я не знал ответов. На протяжении всей поездки я служил переводчиком между ним и пожилыми французами, поскольку они как раз ответы знали и с удовольствием рассказали ему о пересадке в Ренне и названии ближайшей к его отелю станции метро. Еще они показывали фотографии своих детей и внуков. Испанец в свою очередь продемонстрировал нам карточки родителей, сестры и детей сестры. Через час путешествия до Ренна мое горло пересохло, а по-испански я говорил пришепетывая.

Французы сказали нам в Рене «о ревуар» и помогли моему испанскому другу найти его поезд. Он уехал, а мой поезд стоял еще два часа — будто в наказание за то, что я не забронировал заранее билет, а купил прямо перед отправлением. Садясь в свой поезд, испанец рассыпался в благодарностях. Я помахал ему и пошел обратно, испытывая одновременно облегчение и грусть.

В блинной в прилегающем к вокзалу квартале я съел «блюдо дня». Потом немного прошелся и порисовал. На поезд я сел заранее, нашел место, а после того как прокомпостировали мой билет, заснул на все два часа дороги в Париж.

Вокзал Монпарнас, — весь из стекла, — был заполнен людьми, спешащими в конце рабочего дня успеть на поезда, уходящие из Парижа. Все еще сонный, я отыскал туалет и осторожно прыгнул домой.

На сей раз туалет остался цел.

Поесть в Париже нетрудно, если окружающие убеждены в том, что ты француз, но как же долго тебя станут обслуживать, если вдруг выяснится, что ты иностранец! По-видимому, мое произношение улучшилось, да и подростки вокруг ходили в такой же одежде, что и я.