Лучше подавать холодным

Он зубами стянул перчатку и неловко зашарил по карманам, ища временное противоядие, булькая проклятиями через кожу перчатки, качаясь из стороны в сторону в то время, как порывы холодного ветра покрыли гусиной кожей всю его голую ногу. Малюсенькие стеклянные тюбики стучали под пальцами, к каждому прицеплена метка, чобы он мог распознать их наощупь.

Однако в данных обстоятельствах, процедура была трудновыполнимой. Он рыгнул и к горлу подкатила тошнота, острое болезненное сжатие желудка. Пальцы нашли нужную метку. Отравитель выпустил изо рта перчатку, дрожащей рукой вынул фиал из куртки, зубами вытащил пробку, и всосал содержимое.

Он захлебнулся горькой вытяжкой, разбрасывая кислые слюни на далёкие камни мостовой. Он крепко сжал верёвку, борясь с головокружением, чёрная улица завращалась вокруг него. Он снова был беспомощным ребёнком. Он глотал воздух, хныкал, цеплялся обеими руками. Так же отчаяно, как тогда, когда пришли его забрать, цеплялся за тело матери.

Постепенно антидот стал действовать. Тёмный мир вокруг него успокоился, желудок прекратил бешено взбалтывать своё содержимое. Улица оказалась внизу, а небо сверху — на своих обычных местах. Его внимание снова переключилось на узлы, задымившиеся сильнее, чем прежде и издававшие протяжное шипение. Они прогорали и он отчётливо различал запах кислоты.

— Падла! — Он закинул обе ноги на веревку и тронулся в путь, жалкий и слабый после самовведённой дозы Ларинка. Воздух свистел в горле, теперь уже сжимаемом безошибочно узнаваемой хваткой страха. А если шнур прогорит до того как он достигнет той стороны, что тогда? Его нутро свело судорогой и он на мгновение замер, стиснув зубы, болтаясь вверх-вниз в пустом пространстве.

Снова вперёд, но он до слёз утомился. Задрожали руки, пальцы путались, голую кисть и голую лодыжку жгло от трения. Ну, уже больше половины пути, и надо ползти дальше. Он свесил голову, всасывая воздух для очередного рывка. Он видел Дружелюбного, тянущего к нему руку, здоровенная ладонь всего лишь в паре шагов. Он видел во все глаза глядящую Дэй, и Морвеер с некоторой досадой гадал, различает ли он на её затенённом лице малейший признак улыбки.

Потом был приглушенный рвущийся звук с дальнего конца веревки.

Дно его желудка ухнуло, и Морвеер падал, падал, болтаясь по нисходящей, холодный воздух треща, забивался в распахнутый рот. Стена облезлого дома бросилась ему навстречу. Он испустил бешеный скорбный вопль, совсем такой же, какой выкрикивал, когда его отрывали от мёртвой материнской руки. Был отбивающий внутренности удар, что вышиб из него дыхание, оборвал крик, вырвал шнур из вцепившихся в него ладоней.

Был треск, проламывание дерева. И он снова падал, цепляясь за воздух, мозг вскипел безумием отчаяния, невидящие глаза вылезли из орбит. Падал, раскинув руки, беспомощно лягаясь ногами, мир завертелся вокруг него, ветер нёсся ему в лицо. А он всё падал, падал… но не дальше чем на шаг или два. Шлёпнулся щекой об половицу, рассыпая вокруг себя щепки.

— Э? — невнятно проговорил он.

Он запаниковал, обнаружив что его хватают за шею, вздёргивают в воздух и бьют им о стену так, что повылазили кишки. И второй раз за эти несколько мгновений напрочь вылетело дыхание.

— Ты! Что за хуйня? — Трясучка. Северянин, по каким-то покрытым мраком причинам, был совершенно голый. Позади него грязная комната тускло освещалась собранными в очаге угольками. Зрачки Морвеера опустились к кровати. А в ней была Муркатто, приподнявшаяся на локтях, на распашку висела мятая рубашка, плоские груди торчали на рёбрах. Она смотрела на него с удивлением, но не большим чем при встрече в дверях гостя, которого не ожидали так рано.

Рассудок Морвеера, щёлкнув, встал на место. Вопреки позорной ситуации, остаточному отголоску смертельного ужаса и саднящим царапинам на лице, он начал хихикать. Верёвка оборвалась раньше времени и, волей какого-то извращённого, но неимоверно благоприятного случая, он влетел в именно тот проём, прямо сквозь гнилые ставни одной из комнат обветшалого дома. Кто-то же должен оценить иронию.

— Кажется, всё же, такая вещь, как счастливая случайность в конце концов существует! — прокаркал он.

Муркатто встрепенулась на кровати, смотря куда-то мутными глазами. Он отметил на ней ряд необычных шрамов, расположенных вдоль рёбер с одной стороны.

— Почему дымишь? — поскрипела она.

Взгляд Морвеера скользнул на трубку для шелухи на досках у кровати — живое объяснение недостатку удивления его нетрадиционному способу заходить.

— Ты всё перепутала и причина этого налицо. Ведь ты сама и была той, кто подымил. Пойми же, эта штука — настоящая отрава. Абсолютный…

Её рука вытянулась, искривлённый палец показывал на его грудь. — Дымишь, придурок.

Он глянул вниз. Несколько едких струек тянулись вверх от его рубахи.

— А, падла! — взвизгнул он, когда Трясучка отступил назад и отпустил его. Он сорвал с себя камзол — осколки стекла разбитой бутылки с кислотой посыпались на доски. Он запутался в рубашке, которая спереди начала покрываться пузырями, разорвал её и бросил на пол. Она приземлилась, испуская характерный дым и наполняя грязную спальню мерзкой вонью. Все трое уставились на неё и прихотью судьбы, которую уж точно никто не мог предугадать, все теперь оказались по меньшей мере полуголые.

— Глубоко сожалею. — Морвеер прочистил горло. — Это явно не входило в план!

Уплачено сполна

Монза хмуро глядела на постель, и хмуро глядела на лежащего там Трясучку. Он широко развалился со скомканным одеялом на животе. Большая длинная рука свисала с матраса, белая ладонь изогнувшись упиралась в половицу тыльной стороной. Большая ступня высовывалась из-под одеяла с чёрными комочками грязи под ногтями. Его лицо, мирное как у ребёнка, повернуто в её сторону, глаза закрыты, рот слегка приоткрыт. Его грудь и перечеркивающий её длинный шрам вздамались и опадали в такт дыханию.

При свете дня, всё это казалось серьёзной ошибкой.

Она бросила на Трясучку монеты и они со звоном плюхнулись ему на грудь и раскатились по постели. Он вздрогнул, просыпаясь и продирая глаза.

— Штоткое? — Он затуманенно уставился вниз на прилипшее к груди серебро.

— Пять монет. Более чем честная цена за эту ночь.

— Э? — Он двумя пальцами протёр глаза, выгоняя сон. — Ты мне платишь? — Он смахнул с себя монеты на одеяло. — Возникает смутное ощущение, что я что-то вроде шлюхи.

— А ты не такой?

— Нет. У меня есть чуточку гордости.

— Так значит, человека ты за деньги убъёшь, но пизду за них не отлижешь? — Она фыркнула. — Отсюда вывод. Хочешь моего совета? Возьми пять серебренников и впредь занимайся убийствами. К ним у тебя есть способности.

Трясучка перевернулся и натянул одеяло по самую шею. — Закрой за собой дверь, а? Тут страшно холодно.

Меч работы Кальвеса злобно полосовал воздух. Рубил направо и налево, вверх и вниз. Она крутилась в дальнем углу двора, шурша сапогами по разбитому покрытию, делая уколы левой рукой, сверкающий кончик меча выскакивал вперёд на высоте груди. Пар от частого дыхания курился вокруг лица, несмотря на холод рубашка липла к спине.

С каждым днём её ногам постепенно становилось лучше. При быстром движении их до сих пор жгло, по утрам они деревенели как старые пни и в вечернее время их грызла ломота, но по крайней мере она могла ходить не корчив рожи от боли. Даже в коленях, со всеми их щелчками, появилась некоторая упругость. Плечо и челюсть уже могли расслабляться. Зашитые под скальп монеты лишь слегка ныли, если на них нажать.

Однако правая рука оставалась точно такой же разбитой. Она засунула меч Бенны подмышку и стянула перчатку. Даже это было болезненным. Скрюченная хреновина дрожала — слабая и бледная, рубец от проволоки Гоббы бледно багровел на кисти. Она сморщившись сомкнула кривые пальцы, мизинец по прежнему настойчиво смотрел прямо. Мысль о том, что она до конца жизни обречена на эту отвратительную обузу, вызвала внезапный приступ ярости.