Страница 50 из 114
Докки рассмеялась.
— Нет, вы действительно невозможны! На каждое мое слово у вас находится ответ.
— Мне доставляет удовольствие находить ответы именно на ваши слова, — ухмыльнулся он. — И вы так очаровательно сердитесь!
Она покосилась на него, скользнула глазами по его пыльному мундиру, задержавшись взглядом на сабле, висевшей у него на боку. Сабля была большой, на вид тяжелой, в потертых кожаных ножнах, позолоченный эфес которой на перекрестье украшала затейливая вязь «За храбрость». По разговорам военных она знала, что такими саблями офицеры награждались за боевые заслуги и ценились эти сабли выше любых орденов.
— А где ваша золотая сабля с алмазами? — поинтересовалась она.
— Для французов было бы слишком большой честью быть убитыми столь драгоценным клинком, — Палевский шутливо ей поклонился, глаза его блеснули. — Но при случае я непременно покажу ее вам…
— Почему наша армия отступает? — Докки, смутившись, поспешила сменить тему разговора.
— Как-то я рассказывал вам о великом стратеге — генерале Фуле, который, соорудив планы по разгрому Бонапарте в Пруссии, теперь ходит в советниках у нашего государя…
— Помню, — кивнула Докки.
— По его рекомендации наша армия разделена надвое, а на Двине построен оборонительный лагерь, призванный перегородить дорогу неприятелю, если тот вздумает там проходить.
— А Бонапарте знает об этом лагере?
— Разумеется! Такое строительство скрыть невозможно. Оно длится не один год. Туда проводились дороги, возводились укрепления…
— То есть если вся наша армия засядет в этом лагере, то французы смогут легко занять оставшиеся без защиты территории, — сообразила Докки.
— Они уже это делают, — сказал Палевский. — Французы же, но находящиеся при нашем государе, назвали лагерь образцом невежества в науке построения оборонительных сооружений.
— А командование армией?
— Выражалось мягче, но суть сводилась к одному: выбор как места для лагеря, так и сами укрепления не могли быть плодом здравого ума. Я там был и видел все невыгоды постройки. Позади укреплений находится река, а вокруг леса, где французам — если они вообще захотят устраивать там сражение — удобно будет сосредоточить свои войска, окружить и осадить нашу армию, которая окажется в ловушке. С ближайших возвышений территория лагеря полностью просматривается, сообщения внутри затруднены — словом, наихудшего для нас места сражения выбрано быть не могло. К тому же лагерь находится в стороне от стратегических направлений, и ежели Бонапарте решит пойти на Петербург или Москву, то легко обойдет его.
— Но зачем же тогда наша армия туда отходит?
— Так решил государь, — скупо ответил Палевский и похлопал своего коня по шее, чуть взъерошив его гриву у холки. Докки невольно покосилась на его сильную, чуткую руку в перчатке, ласкающую коня, и вспомнила, как приятно было ей чувствовать его прикосновения.
«Да что же это со мной творится? — смятенно думала она. — Мне мало быть в его обществе. Я мечтаю оказаться в его объятиях, хочу, чтобы вот эти руки обхватили меня и прижали к своей груди, а вот эти губы — целовали…»
Она покраснела от своих мыслей и испугалась их. Чтобы успокоиться и сосредоточиться на разговоре, Докки перебрала повод уздечки, с некоторым трудом вспомнила, о чем они беседуют, и сказала:
— После Аустерлица стало понятно, что его величество… хм… далек от военного искусства. Многие считали, что он более не будет вмешиваться в дела армии.
— Мы все на это надеялись, — признался Палевский. — Но государю нравится быть с войсками, мало того, он считает это своим долгом, а в итоге получается сумятица и полная неразбериха. По советам или предположениям своего окружения его величество дает войскам диспозиции, невозможные или ошибочные на данный момент, в то же время военный министр, который вроде как является командующим армией, не зная об этих приказах, отдает другие распоряжения, противоречащие предписаниям государя. Я то и дело получаю от одного и другого указы, по которым должен совершать противные друг другу действия. Недавно государев адъютант привез мне предписание отправиться в местечко, отстоящее на несколько десятков верст в стороне от пути следования армии. В нем было расписано к какому дню и даже часу я должен туда прибыть, хотя не объяснялось, зачем мне следует туда идти и что там делать. Барклай-де-Толли, напротив, оставил меня в арьергарде для сдерживания французов, чтобы у нашей армии было время дойти до Дриссы.
— И что же вы предприняли? — спросила Докки, пораженная хаосом в руководстве войсками.
— Написал государю, что, желая в точности исполнить его волю, двигаюсь по указанному маршруту, — усмехнулся Палевский. — Но просил при этом прислать кого-то на мое место ввиду близости неприятеля, а также дать указания, каким образом мне следует поступить, ежели противник не останется на месте и не продолжит идти по следу отходящей армии, а начнет преследовать меня. После этого его величество отдал мне новое распоряжение, оставляя меня на той позиции, которую я занимал.
— Как вы искусно вышли из положения! — невольно восхитилась Докки. — У вас явные дипломатические способности.
— Приходится приспосабливаться, — рассмеялся он. — Без дипломатии не продержишься. Нужно исполнять волю государя, приказы командующего и при этом помнить о французах, которые идут следом, и рассчитывать свои силы. Но я рад, что вы оценили мои скромные успехи на дипломатическом поприще. Если бы вы еще отдали должное и некоторым другим моим достоинствам…
— Да уж, скромность точно не относится к числу ваших добродетелей, — фыркнула Докки.
— Скромность у мужчины, да еще и солдата? — он насмешливо изогнул бровь. — Побойтесь Бога, madame la baro
«Это было бы ужасно, — мысленно признала Докки, поймав его лукавый взгляд. — Вернее, это был бы совсем другой человек, который, несмотря на интересную внешность, вряд ли привлек бы мое внимание, как и внимание множества других женщин. Его дерзость и самоуверенность, подкрепленные острым умом и ощутимой властностью, притягивают меня куда больше, нежели любезное обхождение, деликатность или угодливая назойливость прочих. Хотя Рогозин, например, тоже отличается редкой самоуверенностью, но князю недостает ни ума, ни вот этого до мозга костей мужского духа, характера, который в изобилии присутствует у Палевского. Потому Рогозин вызывал лишь раздражение, в то время как сила и обаяние Палевского опутывают и влекут за собой, и я не нахожу в себе ни сил, ни желания им противиться…»
Она посмотрела в его манящие ясные глаза, устремленные на нее, отчаянно желая знать, о чем он сейчас думает, улыбнулась и сказала:
— Тогда будем считать, что отсутствие в вас скромности — ваше немаловажное достоинство.
Они давно съехали с пыльной дороги и теперь шагом двигались вдвоем по тропинке, которая тянулась параллельно тракту за редким рядом кустарников и деревьев. Было чуть позже полудня, солнце стояло высоко, то и дело показываясь из-за небольших облачков, и день был бы жарким, если бы не довольно прохладный ветерок. К счастью, в спешке Докки надела сизо-голубую амазонку из плотной ткани, в которой было не холодно. Машинально разгладив складку юбки на колене, она покосилась на Палевского. Он же, прищурившись на солнце, обдал ее таким взглядом, что Докки смутилась.
— У меня много достоинств подобного рода, — с очаровательной улыбкой заявил он. — И я надеюсь, что вы с ними познакомитесь поближе и определите все их преимущества.
— Ежели представится такая возможность, — кокетливо ответила она и сама поразилась своему игривому тону. — И ежели я смогу их в должной мере оценить…
— Я вам помогу, — он подъехал ближе и склонился к ней с седла. — И разыщу возможность. Среди моих достоинств есть, в том числе, предприимчивость и…
— Ваше превосходительство! — послышался голос одного из адъютантов. Палевский извинился и отъехал, а она продолжила путь по тропинке, заметив, как позади нее на расстоянии двух-трех саженей появилось два офицера из свиты графа — тот адъютант, что привел их с Афанасьичем в березовую рощу, и еще один — совсем юный и ужасно говорливый. До нее доносился его по-юношески высокий голос, взахлеб обсуждающий утреннее сражение, какие-то проблемы с походными кузницами и хорошенькую барышню, им на днях виденную.