Страница 9 из 51
Я думал о том, что же делать? Не сегодня-завтра кончится карантин, и нас погонят на работу. Где-то в России люди ведут смертный бой против фашистов, а мы, русские, будем копать картошку, убирать хлеб, пасти коров, чтобы немцам было что жрать. Нет, так дело не пойдет!
– Димка, как ты думаешь: не удрать ли нам?
– Хорошо бы… Но как?
– Выпустят нас на работу и удерем…
– Поймают, – вяло ответил Димка. – У них вон какая овчарка!
– Овчарку я беру на себя, – вмешался в разговор Левка. – Хорошая собачка! Сегодня пес хоть и свалил меня, но мы с ним уже познакомились. Даю вам честное пионерское – через несколько дней Тир будет смирным, как теленок.
– Вон он твой теленок, – угрюмо проговорил Димка, кивая на щель внизу амбара.
Я глянул и увидел огромную собачью морду, которая принюхивалась к нашим запахам.
– Тир, Тир, иди сюда, – шептал Левка, но пес, по-прежнему упершись лбом в щель, нюхал воздух.
– Он по-русски не понимает, – засмеялся я.
– А что? – оживился Левка. – Правда! – и начал подзывать собаку по-немецки: – Тир, коммт хер![38]
И, представьте, собака моментально переместила свой нос туда, откуда звал ее Левка.
– Тир, Тир, бист ду гутес, ейн шоне Тир![39] – продолжал приговаривать сладким голосом Левка и, просунув в щель пальцы, почесывал собачью голову. – Эх, нет ничего вкусненького! А то бы уже сегодня овчарка была моя.
– Вкусненького я и сам бы съел, – проговорил Димка.
Да, мы страшно хотели есть и пить. Поштудировав немного немецкий язык, решили лечь спать. Все-таки когда спишь, не так чувствуешь голод. Но и спалось плохо. Я забывался на минуту, но сразу же начинались какие-то странные сны. То я шел по горячей солнечной степи и находил бутылку с водой, а когда хотел напиться, из бутылки вырывался столб черного дыма. То вдруг видел во сне, что сплю, а девчонка, которая раздавала нам хлеб, толкает меня в бок: «Проснись, проснись» – и протягивает Левкин кусок хлеба.
Я проснулся, чтобы оттолкнуть хлеб, и увидел, что это Левка тормошит меня:
– Проснись… Что ты кричишь?
Потом во дворе снова стучали те самые копыта, что я слышал прошлый раз во сне. Я попросил Димку нагнуться, взобрался к нему на спину и стал наблюдать, что там происходит, у дома.
Я не видел солнца. Судя по сумеркам, которые сгущались во дворе, было уже поздно. Поляки возвращались с работы. В хлевах слышалось мычание коров. Женщины, видимо, загоняли скотину на ночь под крышу.
Как и утром, звенел колокол. Поляки быстро окружили стол и стали хватать алюминиевые ложки. Появилась девчонка с двумя ведрами кофе и убежала снова в дом.
Открылась и наша дверь. Камелькранц выпустил нас на несколько минут, велел вымыть руки и, издеваясь, коснулся ладонью своей щеки:
– А теперь идите «бай-бай»!
– Вот сволочь! – прошипел Левка.
Не думаю, что горбун понял эти слова, но вдруг с остервенением набросился на Левку, сбил с ног и начал топтать сапогами.
Димка оттолкнул управляющего и стал, сжав кулаки, между ним и Левкой.
– Только посмей!
Поляки перестали есть и, повернувшись к нам, смотрели во все глаза. Груня стояла у столба с побледневшим лицом, и я думал, что она вот-вот вскрикнет от ужаса. Отто, выпрямившись во весь рост, глядел на эту сцену и смеялся.
– Не смейте бить, мальчика! – крикнул по-немецки один из поляков.
Все пленные начали что-то выкрикивать на своем языке, медленно шагая к Камелькранцу. И горбатый не решился ударить Димку. Он только погрозил нам плетью, приказав идти в амбар.
Мы снова легли спать голодные. Но когда стемнело и замок уснул, в нижней смотровой щели, как и вчера, прошептали:
– Приподнимите крайнюю половицу справа. Там хлеб и мясо.
– А ты кто? – тихо спросил я.
– Ваш друг, – ответил таинственный голос.
– Но кто?
– Скоро узнаете, – торопливо сказал человек, назвавшийся нашим другом, и убежал легкими шагами.
Одна доска в полу действительно легко открывалась. Под ней, у самой стенки, мы обнаружили два небольших сверточка: в одном – хлеб, в другом – мясо. И то и другое разрезано на три равные части. Определили и путь, которым таинственный друг переправил нам пищу: он просунул ее в отдушину, какие делаются под полом для вентиляции.
Я тщательно ощупал тряпки, скрывавшие продукты, но больше там ничего не было.
– Хоть бы бумажку какую написал, – проговорил я, уписывая еду.
– Наверно, боится… А вдруг записка попадет Камелькранцу или Птичке, – сделал предположение Димка.
Кто же все-таки он, наш неизвестный заботливый друг? Может быть, Груня? Больше никто ведь не понимает русский язык!
ДРУЗЬЯ
Вся жизнь была б безрадостной и тусклой,
Когда б на свете не было Москвы.
М. Исаковский. «Москва»
На следующее утро Камелькранц, придя в амбар, велел собираться на работу. Он швырнул нам три пары деревянных колодок и дал понять, что мы должны обуться.
Левка надел эту «элегантную» обувь и, притопнув, воскликнул:
– Вот мокасины так мокасины, правда, Молокоед?
Он выскочил из амбара и, подняв вверх руки, начал отплясывать что-то вроде барыни или чечетки, громко пришлепывая дощечками по асфальту.
Поляки, уже собравшиеся у стола, смеялись и, переговариваясь, смотрели на Левку. Среди них была и наша красавица Груня. Услужливо, как настоящие рыцари, пленные бросались выполнять каждое желание русской девушки. А Груня, робкая и смирная, застенчиво улыбалась и все время смотрела на нас.
«Она!» – подумал я, вспомнив ночные визиты нашего доброго друга.
Луиза вынесла кофе и стала разлизать его по тарелкам. Широкоплечий черный Копецкий5 стоявший рядом с Груней, вытащил откуда-то табуретку и ловко подставил ее девушке. Она поблагодарила его взглядом и осталась стоять.
Откуда ни возьмись выскочил Камелькранц и ожег поляка плетью:
– Ты что разыгрываешь из себя рыцаря? Кто тебе разрешил унести табурет?
Я удивился бешенству горбуна: чем так не понравился ему Копецкий, который проявил уважение к Груне? Да и все поляки, видимо, были удивлены. Они переговаривались, пожимали плечами и смотрели во все глаза на Камелькранца. Только Груня, видимо, знала причину ярости горбуна: она побледнела и стояла, склонив свою милую голову.
Мне бросился в глаза высокий и бледный человек с отвисшими седыми усами, который, видимо, был коноводом. Нагнувшись к соседу, лысому, с черной бородой, широкой грудью и могучими волосатыми руками, он говорил ему что-то, кивая на нас.
– Сюда, сюда…
Что ж, пришлось стать около ямы, повернувшись к полякам.
– Господин Камелькранц! – не выдержал Левка. – А мы тоже хотим есть…
– Хлеб надо прежде заработать, – пробубнил горбун. Мы отвернулись от стола, чтобы не видеть жующих поляков.
Солнце едва взошло, и, если бы не запах коровьего навоза, можно было бы сказать, что воздух напоен свежестью.
– Молокоед, как будет по-немецки «аромат»? – ехидно спросил Димка.
Я достал из-за пазухи словарик и отыскал в нем то, что требовалось Димке:
– Дер дуфт.
– Ви гут дуфтет![40] – восхищенно подняв голову к небу, выговорил Димка.
– Шарм![41] – воскликнул Левка.
Стоя перед навозной кучей, мы стали знакомиться с новыми словами, которые теперь входили в наш быт. Мы узнали, что хлев – это не что иное, как «шталь», двор – «гоф», сарай – «шуппен», а стадо – «герде». Неужели наш удел отныне только чистить гофы, пасти герды и жить в шуппен?
– Арбайтен! – вдруг крикнул Камелькранц, заставив нас вздрогнуть.
Поляки медленно подходили к углу сарая, выбирали себе лопаты и молча выстраивались перед воротами.
– Идите сюда!
Управляющий стоял около вороха лопат и протягивал нам три коротких заступа.
С лопатами мы подстроились к самому концу колонны. Горбун осмотрел ряды невольников, махнул рукой. Отто раскрыл ворота, и все вышли на улицу.