Четверо из России

Никакой улицы, собственно, не было, а была только дорога, огибавшая большой дом с уже известными нам щитами на воротах, уходившая куда-то в лес. Поляки медленно двинулись вперед, сутулясь и волоча ноги. Мелкая пыль, лежавшая толстым слоем на дороге, медленно поднималась в воздух, и так как мы шли самыми последними, то глотали ее килограммами.

Колонна втянулась в лес. Под высокими желтыми соснами было прохладно и так хорошо пахло хвоей, что невольно вспоминалось наше житье в Золотой Долине. Сосны устилали бурой хвоей всю почву, на которой не видно было ни кустика, ни травки, ни валежника.

– Смотри, Молокоед, – толкнул меня Димка. – Кресты!

Влево от нас, на небольшой полянке, действительно, возвышалось много крестов. Одни уже почернели и наклонились, другие стояли совсем еще новенькие – наверно, недавно уложили под ними покойников. Против кладбища, у самой дороги, виднелась деревянная будочка, а в ней, склонив набок голову, застыла каменная женщина с ребенком на руках.

Из колонны выскочил небольшой полячок, упал на колени перед женщиной и, сложив руки над головой, стал молиться.

– Матка боска! – разобрал я в его шепоте.

Поляки остановились и ждали, когда кончится молебствие. Я внимательно смотрел на маленького полячка. Продолговатое, с легким шрамом у правого глаза, лицо на первый взгляд выглядело забитым и потерянным. Но когда поляк встал и оглянулся, взор его был враждебен.

Легкие серые брюки и серая же куртка с желтой повязкой говорили о том, что он поляк, но во всем обличье проглядывало что-то немецкое.

Я почему-то сразу невзлюбил этого человека и, когда он споткнулся, невольно бросил ему:

– Иди, иди, чего спотыкаешься?

Поляк оглянулся, и опять в его серых глазах промелькнула враждебность.

Следом за нами ехал толстозадый сынок баронессы Карл. Он то и дело покрикивал на овчарку, которая тыкала Димку под колено, когда тот отставал.

– Берегись, Димка! – пытался посмеяться Левка. – Это тебе не Пальма. Тир не станет тебя приветствовать и хвостом махать.

Но Димка так посмотрел на товарища, что Левка сразу прекратил шутки. Теперь не до шуток. Мы – невольники, и овчарка, тыкавшая нас в ноги, напоминала об этом всякий раз, как только мы забывались.

Вдруг Левка присел и стал подзывать к себе собаку. Овчарка остановилась, взглянула на него, и вот уже подставила голову под Левкины руки.

– Тир! Ох, ты мой хороший, чудесный Тир!

Собака лизнула Левку в щеку, и он обрадовался:

– Что, я вам говорил? Видите, Тир уже ласкается ко мне.

Карл громко закричал:

– Ты что делаешь с собакой? Возьми, Тир, возьми!

– На-ка выкуси! – засмеялся Левка и побежал к нам.

Деревья поредели, лес кончился, и мы оказались перед небольшим деревянным домиком с сараями во дворе. За двором виднелись два ряда огромных ометов сена и немолоченой ржи прошлогоднего урожая.

Очевидно, здесь было гумно.

Камелькранц быстро распределил работу. Нам предстояло копать картошку. Я хотел стать рядом с Димкой и Левкой, но горбун поставил меня между двумя поляками, а ребят повел дальше.

– Если хочешь кушать, не отставай от других, – коротко бросил управляющий и как-то странно ухмыльнулся.

Мне еще никогда не приходилось быть на уборке картошки. Да и в поле-то я был всего лишь раз, когда мы всей школой выезжали в колхоз и собирали оставшиеся после комбайна колоски. Но там было совсем другое. Я помню, с какой радостью мы соревновались друг с другом, звено со звеном – каждому хотелось собрать больше колосков, чтобы хоть чем-то помочь Красной Армии.

– Молодцы, ребята, – похвалила нас тогда пожилая юркая женщина, заменившая на посту председателя мужа, ушедшего на фронт. – Вы помогли нам собрать восемьсот килограммов зерна. Будем считать, что это ваш вклад в нашу общую борьбу с фашистскими захватчиками!

Нам казалось тогда, что ходить с мешком по полю совсем легко, и мы просили разрешения работать еще…

Камелькранц пошел с тремя поляками ловить лошадей. Мы видели, как он гоняется за ними вдалеке.

Поляки, с которыми я работал, молча оглядывали меня. Вдруг один, тот самый, что показался мне коноводом (его звали Сигизмундом), вынул из кармана кусок хлеба и с улыбкой протянул мне,

– Большое спасибо! – ответил я и, отщипнув кусочек, спрятал хлеб в карман, чтобы поделиться с Димкой и Левкой.

– Проше есц, – сказал Сигизмунд, все так же ласково улыбаясь. – Заремба, у тебя хлеб где?

Заремба – с широкой лысой головой и лишенным зубов ртом – достал из кармана кусок хлеба и протянул мне.

Камелькранц возвращался с лошадьми. За ним шла та женщина, которую наша хозяйка называла госпожой Бреннер.

– Нельзя, фрау, никак нельзя, – рассудительно говорил горбун. – Сейчас самая цена на картофель, а вы говорите – в сентябре. И потом, договор есть договор. Что мы с вами будем судить да рядить, когда в договоре все предусмотрено!

– Господин Камелькранц, но хоть половину-то можно, – убеждала госпожа Бреннер.

– Нельзя, и давайте кончим разговор… Приглядевшись к тому, как работают поляки, я решил, что в зтом нет ничего особенного. Воткнуть лопату рядом с кустиком картофеля и, прижимая черенок книзу, вывернуть землю, а потом выбрать из нее клубни – вот и все. Но когда я попытался воткнуть лопату в грунт, то понял, что все не так просто. Моя лопата не врезалась в почву, и мне пришлось долго давить на нее ногой, прежде чем удалось отковырнуть небольшой ком земли. Я раскопал его руками, но ни одной картофелины в нем не было. Тогда я взялся за другой куст.

Неожиданно ко мне подскочил Верблюжий Венок и, дернув за руку, начал орать:

– Где картошка? Ты будешь мне тут саботаж разводить?

Горбун выхватил у Сигизмунда лопату, и когда выбросил из моей ямки землю, я увидел в ней добрый десяток картофелин.

– Унтерменш! Русский лодырь! – кричал Камелькранц, брызгая слюной. – Ты не будешь есть до тех пор, пока не станешь хорошо работать! – Он швырнул лопату и убежал дальше.

Мои соседи снова принялись копать картошку, но я заметил, что Сигизмунд и Юзеф все время посматривают в мою сторону. Вдруг Юзеф отстранил меня легонько в сторону и стал выбрасывать из земли гнездо за гнездом. Сигизмунд делал то же самое на другой борозде.

Он показал на картошку, что-то промолвил, улыбнулся и пошел на свою борозду. Потом вернулся, поднял с земли мою лопату, осмотрел ее и бросил другому поляку. Они о чем-то быстро говорили, и в их словах чувствовалось такое возмущение Камелькранцем, что я почувствовал благодарность к этим людям.

– О чем вы? – спросил я по-русски.

Поляки посмотрели на меня и виновато развели руками. Юзеф подошел и дал мне сравнить лопаты. И я понял, о чем они говорили: моя лопата была совсем тупая!

Я подумал, что, может, эти люди успели уже научиться говорить по-немецки и на всякий случай сказал:

– Эс ист зер шлехт, дан бир дас эйнандер нихт ферштеен[42].

Они обрадовались так, словно я был немой и вдруг начал говорить.

Заремба осторожно оглянулся вокруг:

– Проклятый горбун дал тебе нарочно тупую лопату. Возьми! – протянул он свою.

Сигизмунд, увидев что Камелькранц горбится где-то на другом конце поля, махнул рукой полякам. Они собрались вокруг меня и, опершись на лопаты, что-то говорили.

– Расскажи нам что-нибудь о России, – мягко попросил Сигизмунд.

– Что зробили прусаки з Мóсквой?[43] – резко выкрикнул поляк в рваной рубахе и латаных штанах.

Я посмотрел на встревоженные лица невольников и понял, что наша родная Москва дорога не только русским.

– Хорошо! Будем говорить на языке нашего врага! Москва стоит, как скала! – выкрикнул я. – Фашисты уже осеклись под Москвой, а если сунутся еще раз, то сложат под ней свои головы.

Поляки недоуменно переглянулись, еще теснее окружили меня и наперебой стали спрашивать:

– Так, значит, Москву не взяли?

– А ты это точно знаешь, мальчик?

Уже много месяцев прошло с тех пор, когда гитлеровцы сообщили пленным о взятии Москвы, и поляки потеряли всякую надежду на освобождение от фашистского рабства.