Страница 8 из 51
– Димка, – крикнул я, – не вздумай драться!
Побледнев, он взглянул на меня:
– Прикажешь быть шутом?
– Не лезь на рожон! – отчеканивал я каждое слово, стараясь образумить товарища.
Димка махнул рукой и убежал в амбар. Он думал, что так удастся избавиться от баронессы. Не тут-то было! Помещица поднялась со своего кресла, крикнула:
– Луиза, плеть!
Взяв плетку, фрау пошла в амбар. Я последовал за ней. Димка лежал в углу на соломе.
– Встать! – крикнула Птичка.
Димка продолжал лежать, уткнув голову в солому. Тогда баронесса повернулась ко мне и скривила губы:
– Скажи ему, чтобы делал представление… Иначе я… О, я сама буду делать ему представление!
Вы понимаете, что теперь все зависело от меня? Я знал, что если скажу Димке, чтобы он крутился колесом по двору и утешал гостей Карла, он для меня пойдет на все. Но мне не хотелось этого делать. А баронесса ждала и глядела на меня так, будто я во всем виновен.
Я взглянул в покрасневшее лицо фрау, увидел ее плетку и подошел к Димке:
– Слушай, в конце концов, нам здесь жить придется. Покажи им какой-нибудь номер и пусть они убираются к черту! Тебе это ничего не стоит, а они будут знать, что мы умеем такое, чего им и во сне не снилось.
– Ладно, Молокоед, если ты так хочешь…
Дубленая Кожа вышел из амбара и, подняв обе руки кверху, выкрикнул слово, известное посетителям цирка во всех странах мира:
– Алле!
С лесенок амбара Димка бросился головой вниз и покатился колесом к сараю, где стояли зрители. Там рывком остановился, и не знаю, что Димка сделал, но немчики коротко рассмеялись. Потом Дубленая Кожа покатился обратно к амбару.
Зрители были в восторге. Они аплодировали и кричали:
– Еще, еще!
Баронесса тоже повернула ко мне голову:
– Видерхолен![36]
– Просят еще, – перевел я Димке.
Он постоял, подумал и улыбнулся:
– Объяви: номер называется «Судьба завоевателя».
Не успев разобраться в том, что сказал мне Димка, я крикнул:
– Дас шикзаль дес фроберер!
Этот номер достоин того, чтобы его описал самый лучший из писателей. Димка направился к зрителям пружинящей, спортивной походкой, но вдруг, как будто столкнувшись с препятствием, сделал бешеный скачок, потом перекувырнулся, отполз немного, встал и бросился, как в пропасть, головой вниз. Вот он уже вскочил, снова упал и, вытаращив глаза, пятился, смешно изгибаясь и беспомощно вытягивая голову. Волосы у Дубленой Кожи упали на лоб, и его челка чем-то напоминала сумасшедшего Гитлера. Зрители совсем одурели от восторга, они хлопали и требовали:
– Бис! Еще! Еще!
И только баронесса поднялась с места, сквозь плотно сдвинутые губы произнесла:
– Довольно, дети! Идите домой!
– Погуляли и хватит! – по-немецки, в тон ей, сказал Левка.
Баронесса ничего не ответила. Но когда киндеры покинули двор, крикнула:
– Я вас от этих штучек отучу! – и давай хлестать плетью меня и Димку и Левку.
Мы немедленно убежали в амбар. Рассвирепевшая Птичка бросилась за нами, и снова удары обрушились на наши головы.
Когда фрау загнала в угол обезумевшего от боли Левку и замахнулась на него еще раз, Большое Ухо не выдержал и, прикрываясь руками, в ужасе закричал:
– Ма-а-ма-а!
– Вы что делаете? – вскочил на ноги я: – Вы за это ответите!
То ли мои слова как-то подействовали на баронессу, то ли она решила, что мы уже довольно наказаны, но остановилась и молча ушла.
ТОВАРИЩЕСТВО
Сидит он раз в яме на корточках, думает о вольном житье, и скучно ему. Вдруг прямо на колени к нему лепешка упала, другая, и черешни посыпались.
Л. Толстой. «Кавказский пленник»
Мы остались в темноте. Со двора не доносилось ни звука. Димка, растянувшись на соломе, тяжело дышал, а Левка всхлипывал. У меня тоже мучительно горели спина и левый бок после ударов плети.
Я подполз к Левке и хотел его обнять, но он ухватился за мою руку и отстранился.
– Что, больно?
– Тебя когда-нибудь били так, Молокоед? – спросил Большое Ухо и тут же, рассмеявшись сквозь слезы, добавил: – А я-то думал, что когда меня мама, бывало, шлепнет, так это что-то ужасное. И орал, орал, как бык. А было и совсем даже не больно…
– Мама, мама! – передразнил Димка. – Чего же ты заорал?
– А если она вон как больно бьет…
– И помиловала она тебя после твоего крика? Не помиловала! А в следующий раз еще больше бить будет. Нет, как ни лупи меня, а уж я кричать не буду. Много чести!
– Правильно! – сказал я. – Кричать не надо! Что их разжалобишь, что ли, этих фашистов?
– Ладно, – согласился Левка. – Больше они от меня ни одного крика не услышат.
Я вспомнил «Судьбу завоевателя» и рассмеялся:
– А ведь ты настоящий артист, Димка!
Он привстал с соломы:
– Может, и был бы, если б не война. Ты знаешь, Молокоед, меня уж приглашал директор нашего цирка в акробаты. Я бы кувыркался под куполом знаешь как!
– Димка – акробат, Васька – музыкант… А я ничего не умею, – жаловался Левка. – Это потому, наверно, что я какой-нибудь неудачник!
– Из тебя, Большое Ухо, вышел бы чудесный клоун, – ухмыльнулся Димка. – До сих пор помню, как ты вчера разыгрывал Птичку.
– Нет, из Левки выйдет дрессировщик собак, – возразил я. – Помнишь, Дубленая Кожа, нашу знаменитую собачью упряжку?[37]
Все-таки хорошо, когда рядом с тобой товарищи! Ведь если вдуматься, наше положение – хуже некуда. И какая-то Птичка-Фогель может измываться над нами сколько угодно. Мы еще не знаем, что будет после ее карантина, а духом не падаем и даже балагурим, потому что мы – товарищи и друг друга ни за что не выдадим. До чего же хорошо говорил насчет товарищества Гоголь!
Помню, наша учительница дала мне разучивать Слово Тараса Бульбы к казакам. Я его прочитал на вечере в школе до того здорово, что ребята долго потом кричали: «Пусть же знают, все, что значит на русской земле товарищество!»
А что, если я и сейчас прочитаю своим товарищам это Слово? Правда, я его не совсем точно помню, но ведь лучшего момента и не придумаешь! Я начал читать Слово Тараса, как стихи:
Хочется мне вам сказать, Панове,
Что такое
Есть наше товарищество.
Вы слышали от отцов и дедов,
В какой чести у всех
Была земля наша.
Все взяли басурманы,
Все пропало.
Вот в какое время
Подали мы, товарищи,
Руку на братство!
Нет уз
Святее товарищества!
Отец любит свое дитя,
Мать любит свое дитя,
Но это не то, братцы:
Любит и зверь свое дитя.
Но породниться родством по душе
Может один только человек.
Вывали и в других землях товарищи,
Но таких, как в русской земле,
Не было таких товарищей!
Нет, братцы,
Так любить,
Как русская душа любит,
Никто не может!
Пусть же знают
Подлюки,
Что значит на Руси
Товарищество!
Уж если на то пошло,
Чтобы умирать,
Так никому из них не доведется гак умереть!
Никому, никому!
Не хватит у них на то
Мышиной натуры их!
Димка кивал головой в такт этим строкам, а Левка, который впервые слышал Слово Тараса, сидел, раскрыв рот:
– Правильно, Молокоед! Мы им, чертям, не подчинимся. Здорово ты сказал!
– Да не я, а Гоголь… Речь Бульбы перед казаками.
– Ну? – удивился Левка. – А ведь совсем как к нам обращается Тарас!
– Ничего удивительного, – проговорил Димка. – На то и писатели, чтобы за сто лет вперед к читателям обращаться. Вот, например, Пушкин писал декабристам: «Товарищ, верь! Взойдет она, заря пленительного счастья…» А мне кажется, он ко мне обращается: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут – и свобода вас примет радостно у входа…»
– Когда только это будет? – вздохнул Левка. – Может, до того Птичка забьет нас до смерти.
– И забьет, если маму кричать будешь, – съехидничал Димка.
Левка ничего не ответил, и у нас в амбаре наступило молчание.