Движение

— Мне можешь говорить как угодно. Однако над некоторыми гласными надо ещё поработать. — Иоганн фон Хакльгебер поднял голову с Каролининых колен, замер — его растрепавшаяся косица, перехваченная на затылке лентой, зацепилась за перламутровую пуговку — и, наконец, освободив волосы, сел прямо.

— Смотри на мои губы, на мой язык, — сказал он. — «Я тебя люблю».

На этом урок английского закончился. Не то чтобы ученица плохо смотрела на губы и язык наставника. Смотрела она как раз очень внимательно, но явно не для того, чтобы улучшить произношение гласных.

— Noch einmal, bitte [5], — попросила Каролина, а когда Иоганн выгнул соломенные брови и открыл рот, чтобы сказать: «Я», впилась в него и слово «тебя» почувствовала губами и языком, но ровным счётом ничего не услышала.

— Вот так куда доходчивее, — объявила она после нескольких повторений.

Косица растрепалась окончательно, главным образом по вине Каролины, которая двумя руками держала голову Иоганна и вытягивала белокурые пряди из-под чёрной ленты, приводя их в живописный беспорядок.

— Говорят, твоя матушка была красивейшей женщиной в Версале.

— Я слышал, что так говорили о брате французского короля.

— Перестань! — Она легонько хлопнула его по скуле. — Я хотела сказать, что у тебя её наружность.

— А теперь?

— Теперь спрошу, в кого ты такой злоязычный.

— Прошу ваше высочество меня простить, я не знал, что вам так дорог покойный брат французского короля.

— Подумай о его вдове, Лизелотте, которая ещё жива и чуть ли не каждый день обменивалась письмами с той, кого мы сегодня хороним…

— Связь столь неочевидная, что я…

— В таком деле всякая связь очевидна. Весь мир скорбит о Софии.

— За исключением нескольких лондонских гостиных.

— Хоть на сегодня избавь меня от своего зубоскальства и дай полюбоваться твоей наружностью. Тебе надо побриться!

— Доктор наверняка объяснял тебе про равноденствия и солнцестояния.

— Как они связаны с бритьём? Смотри, будь я в перчатках, они бы порвались об эту кабанью щетину! — Каролина вдавила большой палец в его щёку и сдвинула её вверх к самой скуле. Теперь Иоганн больше не походил на сына прекраснейшей женщины Версаля и гласные произносил отнюдь не безупречно, когда сказал:

— Свидание в саду, с первым светом дня, романтично, и в нежном свете зари твое лицо ярче любого цветка, сочнее любого плода…

— А твои золотая грива и кабанья щетина лучатся, мой ангел.

— Однако мы живём на пятидесяти градусах северной широты…

— Пятидесяти двух градусах и двадцати с лишним минутах, как ты знаешь, если доктор учил тебя, как и меня, пользоваться квадрантом.

— Скоро солнцестояние, и «первый свет дня» на такой широте соответствует примерно двум часам ночи.

— Пфуй, сейчас не может быть так рано!

— Я обратил внимание, что фрейлины ещё к тебе не прикасались…

— Хм…

— Что меня несказанно радует, — поспешил добавить Иоганн, — поскольку пудра, шнуровка и мушки лишь портят то, что было изначально безупречным.

— Сегодня придётся пудриться и шнуроваться дважды, — посетовала Каролина. — Первый раз к приёму гостей, второй раз — к похоронам.

— Твоё счастье, что у тебя такой доблестный муж, который примет на себя главный удар, — заметил Иоганн. — Стой за его спиной, обмахивайся веером и делай скорбное лицо.

— Я и впрямь скорблю.

— И с каждой минутой — всё меньше, — сказал Иоганн. Слова были довольно жестокие, но он немало общался с особами королевской крови и знал их натуру. — Теперь твои мысли постепенно обращаются к другому. Ты готовишься принять бремя власти.

— Лучше б не напоминал! Испортил мне всё настроение.

Иоганн фон Хакльгебер поднялся. Руку Каролины он перед этим взял в свою и продолжал держать.

— Боюсь, мне сегодняшнее утро испортили ещё загодя. У меня встреча. Такая, от которой не отговоришься словами: «Очень сожалею, но в этот час я занят: наставляю рога принцу Уэльскому».

Каролина, как ни крепилась, не сумела сдержать улыбку.

— Он пока ещё формально не принц Уэльский. Мы должны поехать в Англию, чтобы нас коронировали.

— Короновали. Увидимся через несколько часов, моя госпожа, моя принцесса.

— И?…

— Моя возлюбленная.

— Удачи тебе в твоём неведомом предприятии, возлупленний.

— Ничего особенного — просто встреча со страдающим бессонницей англичанином.

Если Каролина и хотела спросить что-нибудь ещё, она опоздала: Иоганн бросил последние слова через плечо, отпирая железную калитку. Дальше принцесса слышала лишь затихающий хруст гравия. Она осталась одна под искривлёнными ветвями Тойфельсбаума.

Она не сказала Иоганну, что здесь умерла София, боясь, что грустное напоминание остудит его пыл. Наверное, ей не следовало опасаться: ничто не может остудить пыл двадцатичетырёхлетнего юноши. Сама же она пережила смерть отца, матери, отчима, любовницы отчима, приёмной матери (Софии-Шарлотты), а теперь и Софии. Болезни и смерть близких лишь усиливали её пыл, желание забыть о страшном и ловить наслаждение, пока тело молодо и здорово.

Теперь она вновь отчётливо услышала хруст гравия. Он доносился с одной из трёх дорожек, ограничивающих железную клетку Тойфельсбаума. На миг принцесса подумала, что Иоганн передумал и вернулся, но нет — за первым шагом не последовало второго. Через довольно долгое время принцесса всё-таки уловила звук, приглушенный, как будто кто-то ступает очень осторожно, и затем: «Тсс!» — такое отчётливое, что она обернулась на голос.

Все значимые люди знали, что у Каролининого мужа есть любовница — Генриетта Брейтвейт, и всякий, кто удосужился бы полюбопытствовать, мог выяснить, что у Каролины есть Жан-Жак (как она нежно звала Иоганна). В качестве места для любовных свиданий, интриг и крадущихся шагов Большой сад Герренхаузена почти не уступал Версалю. Не то чтобы Каролина боялась соглядатаев. Разумеется, за ней следили. Речь шла скорее об этикете. Для тайных осведомителей говорить друг другу: «Тсс!» в нескольких ярдах от неё — всё равно что пукнуть за обедом. Каролина набрала в грудь воздуха и резко выдохнула. Пусть ведут себя прилично!

Она так и не узнала, внял ли осведомитель её предупреждению, потому что всё заглушил грохот железных ободьев и конских ног. Упряжка приближалась, лошади дышали тяжело. Очевидно, кто-то гнал всю ночь. Коли так, не он один: европейская знать устремилась в Герренхаузен; самое большое, самое неуправляемое, самое эксцентричное семейство в мире, связанное самым большим числом близкородственных браков, воспользовалось смертью Софии как поводом собраться вместе. Каролина со вчерашнего дня почти не сомкнула глаз — встречала поздних гостей.

Она встала со скамьи. Сквозь ветви на дороге угадывались два бурых пятна.

— Сцилла! Харибда! — выкрикнул хриплый голос и тут же смолк.

Нырнув под нависающие ветки, Каролина увидела двух больших псов. Оба часто дышали, роняя слюну. Её отделяла ограда, поэтому она без опаски подошла ближе, аккуратно переступая через конечности Тойфельсбаума, которые ещё не определились, кто они: корни, ветви или гибкие плети. Упряжка — четыре подобранных в масть гнедых — везла чёрную карету, когда-то блестящую, а сейчас сплошь покрытую пылью. От колёс по чёрному полированному кузову расходились кометные хвосты грязи. Тем не менее Каролина разобрала герб на дверце: негритянские головы и королевские лилии дома Аркашонов, серая башня герцогства Йглмского. Над ними — открытое окно. В окне — лицо, удивительно похожее на то, которое она целовала несколько минут назад, только без щетины.

— Элиза!

— Останови, Мартин.

Элизино лицо заслонили ветки, но Каролина слышала улыбку в её голосе. Мартин — надо понимать, кучер — натянул вожжи. Лошади замедлили шаг и остановились.

Каролина подошла уже к самой ограде. Тойфельсбаум подстригали, чтобы садовники могли проходить по его периметру. Каролина зашагала к калитке, ведя рукой по железным прутьям, дабы не упасть, если подол вдруг зацепится за сучок.

5

Ещё раз, пожалуйста (нем.).