Оптимисты

На кухне тоже громоздились ящики. Вытащив необходимое, он рассовал остальные коробки по углам. Под кухонным окном была заасфальтированная крыша гаража, на которой, как пассажиры на платформе, собирались голуби с взъерошенными от холода перьями. Иногда птицы устраивались на его подоконнике. Однажды утром он попробовал их нарисовать, но набросок получился чересчур детским, и он выбросил его.

В конце января сильно похолодало; выяснилось, что нагреть воздух в квартире невозможно. Пришел Леонардо и постучал по неисправному котлу ручкой отвертки. Он сообщил Клему, что его дочка только что сдала экзамены на зубного врача, и поинтересовался, знает ли Клем, сколько дантисты зарабатывают. Клем поздравил его. Леонардо сказал, что холодная погода не продержится. Клем согласился. Он начал ходить в квартире в пальто и спать не раздеваясь. Когда в комнатах становилось слишком холодно, он спускался в кафе и присоединялся к смотревшим телевизор мужчинам. Его отношения со временем сделались странными и противоречивыми: казалось, что он почти выпал из него, но при этом было чувство, что его время истекает с пугающей скоростью. Одно время он думал позвонить Кирсти Шнайдер и узнать, как проходит в Брюсселе экстрадиция, но вдруг понял, что судебная версия справедливости его не очень-то интересует. Делом суда было заявить, что такие люди, как Рузиндана, представляют собой отклонение от нормы, раковые клетки на теле общества, которые нужно вырезать скальпелем закона, и тогда пациент опять будет абсолютно здоров. Суд постановит, что рузинданы были случайными явлениями, выродками, аморальными уродцами.

Сидя на кухне на оставшемся от прежнего жильца стуле, Клем начал вести записи. Он писал в разлинованном блокноте, стопка страниц у левого локтя увеличивалась. Он писал о Норе и слепоте, о Клэр и душевном здоровье. Описал похороны Норы, погребальные машины, стекающиеся, как черная патока, к дому по узким улочкам. Описал Зару и молодую проститутку в беленьких тапочках, Фрэнка Сильвермена и Шелли-Анн, Лоренсию Карамеру и Эмиля. Он писал о своих фотографиях — утомленном взгляде президента, ведомой стражниками, изящной, как балерина, безутешной тамильской девочке, толпах людей в Карачи, разогнанных муссонным дождем. Писал про Одетту, маленькую Одетту Семугеши в голубом сарафанчике, которая, может, и излечит их всех. Его не покидала надежда, что, если он напишет достаточно, он найдет достаточно доводов против имеющегося в настоящее время бесспорного, логически обоснованного, неизбежного заключения. Целыми днями он продолжал писать, но слова ложились на бумагу криво. Мысли не укладывались в рамки языка, у него были свои законы, и чем больше Клем писал, тем больше они проявлялись, и его правда отклонялась от правды Клема на самый неожиданный угол.

Он купил новый блокнот и написал рассказ от имени человека, спасенного с плота Жерико. Рассказ начинался с момента, когда их отнесло волнами и поднялся крик, в то время как плот удалялся все дальше и дальше. Потом — страх, борьба, вспышка болезни, больные, сталкиваемые по ночам в море. Тирания мощи, тирания немощи. Головокружительное самопознание.

Клем выбрал в качестве рассказчика сидящего в задней части плота человека с покрытой головой, философа, держащего на коленях труп молодого человека. Пройдет немного времени — и голод пересилит в нем отвращение, он начнет обгладывать кости юноши, отгоняя тех, кто попытается отнять у него кусок. Он больше не разглядывает горизонт, наоборот, отгоняет мысль о возможном спасении. Если их найдут, они, с их жуткими привычками, окажутся заразой, духовной чумой, темным пятном на фоне светлых надежд. Он мечтает о новой буре, сильнее прежней. И, услышав крик впередсмотрящего, пронзающий, казалось, бездонную небесную пустоту, что подумал он? Засмеялся ли? Бросился ли в пучину набежавшей волны?

Рассказ занимал всего несколько страниц, и, хотя что-то с ним, очевидно, было не так, он был доволен им больше, чем предыдущим блокнотом. Аккуратно переписав его, он отложил блокнот в сторону. В кухонном окне виднелись неподвижные грязно-серые облака. Клем вышел на улицу. Он не знал, сколько сейчас времени, видимо, было около полудня. Проходя мимо кладбища, он сообразил, что забыл шарф и перчатки, и засунул руки в карманы. Лондон был нынче словно железным. Каблуки звенели по брусчатке. Даже его дыхание казалось искусно выкованным из сероватого металла. На перекрестке он повернул направо на Килберн-лейн, прошел вдоль канала, потом перешел через железнодорожный мост и вышел в Аллею. Оставшимся у него ключом открыл дверь старой квартиры. В прихожей у двери скопилась груда писем, в основном таких, за которыми адресаты ленятся заходить. Несколько конвертов предназначались ему, еще была фотооткрытка с изображением гавани. Все письма оказались счетами или информационными листками, кроме одного — маленького коричневого конверта из отдела здравоохранения, с назначением, решил он, на прием у врача в глазной больнице. Этот конверт и открытку Клем положил в карман пальто. Захлопнув входную дверь, он пошел дальше. Начал падать легкий, несмелый снежок. Около церкви кто-то положил у шеи и колен деревянного Христа живые цветы — розы на длинных стеблях, такие красные, что казалось, сожми их в кулак, и цвет закапает из них, как сок. Любуясь, Клем замедлил шаги, потом зашагал дальше, под западной эстакадой, и опять вверх, к старому полицейскому участку у бульвара Голландский Парк. Поднявшись на несколько ступенек, он попал в крошечную приемную. За столом никого не было. Он подождал. Через несколько минут появилась женщина в сержантской форме.

Клем сказал, что хочет поговорить с сотрудником из отдела уголовного розыска.

— По какому поводу? — спросила она.

Клем сказал, что у него есть кое-какие сведения. Посмотрев на него с секунду, она предложила сесть. Перед ним дожидались еще трое, которых, как казалось Клему, заносило сюда далеко не впервой. Расстегнув пальто, он достал из кармана открытку, она оказалась от Клэр. Гавань на обороте была в Корке. Неподалеку от нее, в деревне, жили родители Фионы Фиак, и Клэр у них гостила. Она писала про них: они абсолютно такие, какими ты их наверняка воображаешь. Тут его позвали, и он поднялся.

— Следователь Келли, — представился мужчина.

Он провел Клема к расположенным в глубине приемной дверям, набрал номер на кодовом замке и отошел в сторону, пропуская Клема вперед. Они уселись за столом напротив друг друга. Келли — бледный, темноглазый, с коротко остриженными волосами. Было в нем что-то от идущего на поправку пациента. Он смотрел на Клема с таким же, как у сержанта, вопрошающим выражением, потом спросил, какие сведения Клем хочет сообщить. Клем ответил, что это касается изнасилованной в июне испанской девушки. Следователь ждал продолжения.

— И что? — спросил он.

— Это сделал я, — ответил Клем.

— Что сделал?

— Изнасилование.

— Вы сознаетесь в изнасиловании?

— Да.

Следователь втянул щеки, потом открыл ящик стола и вытащил из него лист бумаги и ручку. Бросив взгляд на часы, он пометил на листе время, потом спросил полное имя Клема, его адрес и тоже записал.

— Так кто была эта испанская девушка?

— Я не знаю, как ее зовут, — сказал Клем.

— Нападение имело место в прошлом июне?

— Да.

— Где?

— На Портобелло-роуд.

— В доме?

— На улице.

— Понятно.

На стене висел телефон. Следователь кратко переговорил с кем-то и потом как-то очень буднично арестовал Клема. Он спросил, не хочет ли Клем позвонить юристу. Клем сказал, что не хочет. Вошел молодой констебль в форме. Келли поднялся и, захватив исписанный лист, вышел. Клем попросил разрешения курить. Молодой полицейский вытащил из ящика стола блюдечко и поставил его на стол. Клем закурил. Высоко на противоположной стене было окно, сквозь которое он видел кусочек неба. Похоже, уже смеркалось. Келли не было минут двадцать. «Интересно, найдет он запись о моем нападении на Паулюса?» — думал Клем. Келли вернулся с досье в руках. Присев к столу, он положил досье перед собой и раскрыл.