Сиротка

— Грубиян, это верно! — подхватил второй голос. — И заработанных денег ей, бедняжке, не видать! И одета она безвкусно, платье ей не идет. Хотя голос у девчонки такой, что у меня мороз идет по коже!

— А мне больше нравится Ла Болдюк. Когда она поет, все смеются.

Эрмин была поражена услышанным. В страхе смотрела она на дверь, ожидая, что официантка вот-вот войдет и увидит ее. Лучше было заявить о своем присутствии в комнате, и поскорее. Она кашлянула, и голоса по ту сторону двери смолкли.

— Здесь кто-то есть?

Девушка приоткрыла дверь.

— Ты была здесь! — воскликнула официантка. — О-ля-ля! И слышала все мои глупости!

— Я заснула, — быстро ответила Эрмин. — А потом шум голосов меня разбудил.

— Ты спишь сидя? — попробовала пошутить официантка.

— Да, прислонившись к спинке стула. Решила отдохнуть перед выступлением.

Девушки продолжали перешептываться, когда Эрмин пошла по коридору. Оркестр уже играл. Звуки скрипок привели ее в большой зал ресторана с дубовой, натертой воском эстрадой. Внезапно путь ей преградил Жозеф.

— Ты что себе позволяешь? — сердито проговорил он. — Пианист вне себя от злости, ему нужен список твоих песен!

— Вы не пришли меня забрать, — возразила девушка. — Вот мой список. Я начинаю с песни «Странствующий канадец», чтобы разогреть связки.

— Постарайся, Мимин, как следует постарайся! Я буду сидеть у стойки бара, как в прошлый раз. И помни, я с тебя глаз не спущу. Не вздумай кокетничать с официантами!

— Я об этом и не думала, — сказала девушка.

Теперь, после случайно подслушанного разговора официанток, Эрмин смотрела на Жозефа другими глазами. Ну как кто-то мог подумать, что Жозеф — ее возлюбленный? Само это предположение казалось возмутительным. Волосы ее опекуна начали седеть, лицо огрубело от ветра и холода, зубы за тонкими губами пожелтели от табака…

— Что ты так на меня смотришь? — грубо спросил Жозеф.

— Ничего, — солгала Эрмин.

Девушка прошла через весь зал, половина окон которого выходила на озеро. Всюду красовались великолепные зеркала, с высокого потолка свисали шикарные люстры с хрустальными подвесками и электрическими лампочками. Столы были сервированы сияющими серебряными приборами и белоснежными тарелками с золотой каймой. В зале стоял приглушенный и, тем не менее, непрекращающийся шум — дамы и кавалеры занимали свои места за столиками. Официанты и официантки в черных костюмах и белых передниках разносили меню и графины с водой. Многие клиенты курили сигары или американские сигареты, поэтому в зале были установлены металлические вентиляторы.

Эрмин прошла мимо великолепного фортепиано и протянула музыканту, сидевшему перед инструментом, листок со списком песен.

— Извините, месье, что заставила вас ждать. Мой опекун сказал, что вы сердитесь.

— Он преувеличивает, мадемуазель, — ответил аккомпаниатор. — Это правда, я предпочитаю заранее знать, что именно мне предстоит играть, но я не стану вас бранить — сегодня вечером вы так хороши собой!

Аккомпаниатору было около тридцати. Коротко стриженные светлые волосы вились над вытянутым бледным лицом. Он носил круглые очки в серебристой металлической оправе.

— Вы будете исполнять «Золотые хлеба»?! — полувопросительно-полувосхищенно воскликнул он, изучив перечень песен. — Настоящий подвиг! Это свидетельствует о том, что у вас исключительный голос, настоящее сопрано. Вам не хватает техники, но, несмотря на ваш юный возраст, ваша манера исполнения очень эмоциональна… А ведь это самое Главное — уметь затронуть потаенные струны в сердце каждого слушателя!

Девушка внимательно слушала. Комплименты пианиста придали ей храбрости.

— Благодарю вас, месье, — сказала она скромно.

Он привстал на стуле и поклонился.

— Ханс Цале к вашим услугам, мадемуазель. Я родился здесь, в Канаде, но мои родители родом из Дании. Мать была музыкантшей. Я знаю сольфеджио и занимался вокалом. Держите!

Ханс вынул из внутреннего кармана пиджака визитку и протянул ее Эрмин. На ней было написано:

«Ханс Цале, пианист, аккомпаниатор. Уроки вокала и музыки».

Справа внизу мелкими буквами был указан адрес.

— Вы живете в Робервале и даете уроки? — переспросила девушка. — Мой опекун как раз ищет учителя. Я расскажу ему о вас.

— У меня умеренные цены, но смогу ли я быть вам полезным? Вы прекрасно справляетесь. Кто научил вас петь?

— Я выросла при монастырской школе, меня воспитывали монахини. Мы очень часто пели во время мессы, по пятницам.

— Тогда мне многое становится понятно. Как бы то ни было, я буду очень рад научить вас пользоваться вашим голосом — волшебным инструментом, который всегда с вами.

Скрипач из оркестра сделал пианисту знак, что пора начинать.

— Пора, — шепнул Ханс девушке.

Эрмин обошла фортепиано и приблизилась к рампе, украшенной сложными композициями из фруктов и цветов. Естественно, нельзя было ожидать, что собравшаяся в ресторане публика перестанет разговаривать. Не так-то просто было при всеобщем шуме начать свою партию, заставить людей за столиками понизить голос. Оркестр создавал приятный звуковой фон, который гости отеля воспринимали как нечто само собой разумеющееся, и в прошлую субботу никто не обратил внимания на то, что под аккомпанемент оркестра пела юная девушка в белом платье.

— Не бойтесь, — тихо сказал Эрмин Ханс. Его искусные пальцы порхали над клавишами.

Эрмин замкнулась в себе. Люди, сидящие за столиками поближе к эстраде, с любопытством рассматривали ее. Девушка знала, что Жозеф тоже не сводит с нее глаз.

«Я не должна думать о них, — сказала себе Эрмин. — Лучше представлю, что Тошан рядом и что он меня слушает».

Вытянув руки вдоль тела, подняв лицо к потолку, она запела «Странствующий канадец».

Эрмин вкладывала в песню всю свою душу. Она пела о своем «странствующем канадце» — Тошане, у которого из вещей одна кожаная дорожная сумка, о своем черноглазом красавце-метисе… Голос девушки разливался по залу. Мощный, вибрирующий, исполненный бесконечной нежности. Гул голосов постепенно стих. Когда песня закончилась, публика отблагодарила певицу шквалом аплодисментов. Жозеф, сидя у барной стойки, подумал, что выбор первой песни оказался на редкость удачным. Даже иностранцы, большей частью англичане и американцы, были впечатлены и растроганы. Девушка сделала легкий реверанс, что выглядело очень по-детски, и запела «Золотые хлеба»:

Жозеф ликовал. Публика слушала затаив дыхание. Эрмин поступила правильно, включив в репертуар разноплановые композиции. Он решил даже, что девушка достигнет больших успехов, чем сама Ла Болдюк, поэтому нужно любой ценой держать ее подальше от родной матери, которая, к несчастью, объявилась после стольких лет забвения.

В глубине просторного зала Лора, приподняв черную вуаль, утирала слезы. Консоме из томатов, заказанное ею, стыло в тарелке. Она восхищалась талантом дочери, и ей очень хотелось встать, подойти к эстраде и представиться.

«Она так далеко от меня, я едва вижу ее лицо! Какая она тоненькая и грациозная! И прекрасно сложена. Как она поведет себя, если я подойду и скажу: „Я — твоя мать“? Напрасно я дала столько денег ее опекуну. Он наверняка потребует еще. Мне кажется, это корыстный и бессовестный человек!»

Итак, ей запрещено подходить к собственной дочери! Это оказалось настоящим мучением. И все-таки Лора не хотела конфликтовать с семьей Маруа. Ни секунды она не сомневалась в правдивости слов Жозефа и Элизабет, которые совпадали в одном: Мари-Эрмин презирает своих настоящих родителей. Хуже того — она их ненавидит.