Смерть на рассвете

Биллем Нагел понимал: он сам виноват в том, что потерял Нонни. Она стала ему чужой из-за того, как он с ней обращался. И поэтому он не мог обвинить меня в открытую или ударить меня. Ему мешало сознание собственной вины.

Но он не хотел уступать ее мне.

Наверное, он возненавидел меня с самого начала. Может быть, то, что я принял за дружеское поддразнивание, для него было гораздо более серьезной игрой. Видимо, с моим приходом в нем вновь взыграл комплекс неполноценности: низкое происхождение, бедная семья, детство в Пэроу, бесплодие… Его комплекс стал для него слишком тяжелой ношей, и он не понял, что я не представляю для него угрозы. Все может быть.

Он намеренно утаил от меня важные улики — ворсинки ковра, отпечатки протектора; скрыл, как ревнивый, эгоистичный ребенок, который не хочет делиться игрушками. Там, в машине, я впервые услышал и о ворсинках, и обо всем остальном, и только тогда понял, как много все это для него значило. Ему надо было доказать свое превосходство надо мной хоть в чем-то.

Раз уж он не смог удержать Нонни…

Я ничего не сказал. Не стал смотреть досье. Сидел, тупо уставившись перед собой.

И только когда мы проехали стадион в Грин-Пойнте, Нагел снова открыл рот и заговорил тем же тоном, что и раньше, словно долгой паузы и не было:

— Сегодня мы проверим, настоящий ты полицейский или нет. Сегодня нас будет только трое: ты, я и Джордж Чарлз Хамлин, владелец «фольксвагена-комби» и рулона красной ленты. Посмотрим, посмотрим…

В Си-Пойнте он остановился на берегу океана, достал табельный пистолет, извлек магазин, осмотрел, затолкал обратно, снял пистолет с предохранителя и зашагал к Мейн-роуд. Я шел следом; предварительно я тоже робко осмотрел свое оружие. Нагел зашел в подъезд многоквартирного жилого дома и, не глядя на меня, нажал кнопку вызова лифта. Дверцы открылись, мы вошли в кабину. Поднимались мы молча; у меня в голове была только одна мысль: не так полицейские идут на задержание. Он вышел на этаже — не помню на каком; видимо, на одном из верхних, потому что в окно было видно Сигнальную гору и огни над Столовой горой. Он пошел впереди, а у самой двери остановился и сказал:

— Звони, ван Герден. Ты возьмешь его. Докажи, что ты полицейский, а не дерьмо собачье.

И я постучал левой рукой, громко, требовательно, сжимая пистолет в правой.

Постучал еще раз.

Никакой реакции.

Мы не слышали, как открылись и закрылись дверцы лифта. Мы просто почувствовали сзади движение, оглянулись и увидели его в коридоре. Он вытаращил глаза, развернулся и побежал. Нагел гнался за ним, а я за Нагелом. Мы бежали по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек.

Я споткнулся и упал, ударился головой. Пистолет выпал у меня из руки; единственный выстрел — и Нагел, не оборачиваясь, рассмеялся. Он презрительно рассмеялся, не останавливаясь, он несся все быстрее и быстрее. Я встал, не было времени думать о боли. Вниз, вниз, вниз — вот, наконец, и первый этаж. Преступник выскочил на улицу, мы за ним, три человека в гонке не на жизнь, а на смерть, он завернул в аллею, Нагел срезал угол и бросился за ним, но вдруг остановился, и тогда я остановился тоже, чуть не налетев на Нагела, а потом поднял голову и увидел Джорджа Чарлза Хамлина с ружьем в руках; он целился в нас, и Нагел нажал спусковой крючок своего Z-88, но выстрела не последовало — осечка. Он нажал еще раз, выругался. Доля секунды превратилась в вечность. Я прицелился в Хамлина и увидел, что он целится в Нагела, и в голове у меня промелькнуло: «Пусть выстрелит, пусть застрелит Нагела, не спеши, выжди одну секундочку — и все». Мысль появилась внезапно. И вот убийца выстрелил, и Нагел упал; убийца выстрелил снова. Два выстрела, две вспышки. Потом ствол ружья Хамлина повернулся ко мне, и я нажал на спусковой крючок. Я стрелял и стрелял, я не мог остановиться, но было уже поздно, было уже слишком поздно.

57

Он понял, что жив, задолго до того, как пришел в сознание. Он постоянно блуждал между сном и явью. Отец с коробкой для обеда в руке гулял с ним по Стилфонтейну; они неспешно разговаривали, голос у отца был негромкий и сочувственный, а улыбка — неописуемо радостная. Они с отцом гуляли рука об руку, а потом он провалился снова во мрак и очнулся только для того, чтобы заново пережить кровь и смерть Нагела, Бритса, Стивена Мзимкулу, Крошки Мпайипели и Хоуп Бенеке. Он заново испытывал потрясение и ужас всякий раз, как оказывался под градом пуль, всякий раз, как это проходило через него, всякий раз он кричал, хотя пользы от крика не было — его крики растворялись в тумане. А потом пришла Венди, а с ней ее двое детей, ее муж.

— Ах, Зет, ты столько интересного пропускаешь!

И мама; он знал, он чувствовал, что мама рядом, она с ним. Он слышал ее голос, слышал ее пение. Он как будто снова оказался в материнской утробе. Потом он проснулся. Светило солнце, день клонился к вечеру, и мама была рядом. Она держала его за руку, и по ее лицу струились слезы.

— Мама, — сказал он, но едва расслышал собственный голос.

— Так и знала, что ты где-то здесь, — ответила мать.

Потом он снова провалился в темные, мирные глубины. Но рядом все время была мама — и вдруг он проснулся. Он несся вверх, вверх, вверх, над ним склонилась медсестра, она меняла капельницу. Он почувствовал слабый аромат ее духов, увидел округлую грудь под белым халатом — и очнулся. Страшно болела грудь, тело как будто налилось свинцом.

— Здрасте, — сказала медсестра.

Он простонал — сам не понял что.

— С возвращением. Ваша мама вышла позавтракать. Скоро она вернется.

Ван Герден смотрел на медсестру, на ее красивые руки, на гибкие плечи со светлым пушком. Он был жив; он смотрел на закат через окно.

— Мы за вас волновались, но теперь вы поправитесь. У вас что-нибудь болит? — спрашивала медсестра.

Он еле заметно кивнул; голова была тяжелая.

— Сейчас что-нибудь принесу, — сказала медсестра, и он закрыл глаза, а когда открыл их снова, рядом была мама.

— Сынок. — В ее глазах дрожали слезы. — Отдыхай, все хорошо, теперь тебе нужен только отдых.

И он снова заснул.

Рядом с его матерью стояла Вилна ван Ас.

— Я пришла вас поблагодарить. Врач разрешил мне побыть здесь всего несколько минут, поэтому я хочу сказать только одно: большое спасибо.

Ван Герден понимал, что ей не по себе, что она стесняется. Он попытался улыбнуться, надеясь, что улыбка вышла не слишком кривая.

— Спасибо, — повторила Вилна ван Ас и шагнула к двери, потом вдруг обернулась, наклонилась над кроватью, поцеловала его в щеку и быстро вышла. Против его воли глаза наполнились слезами.

— Смотри, что я тебе купила, — тихо сказала мать. В руках она держала портативный CD-плеер. — Знаю, он тебе пригодится.

— Спасибо, мама.

Надо перестать плакать… черт! Что толку плакать?

— Пожалуйста, — сказала мать, — пожалуйста.

Ван Герден хотел поднять руку, вытереть слезы, но рука была пришпилена к кровати иглами капельниц.

— И диски тоже. — Мама держала целую стопку дисков. — Взяла их у тебя из буфета. Я не знала, какие из них ты захочешь послушать.

— Agnus Dei, — попросил ван Герден.

Мама стала перебирать коробки, нашла нужную, поставила диск, вставила сыну в уши наушники и нажала кнопку. Музыка заполнила его голову, его душу. Он посмотрел на мать.

— Спасибо, — промямлил он.

Ее губы шевельнулись в ответ:

— Пожалуйста.

Потом Джоан ван Герден поцеловала сына в лоб, села и стала смотреть в окно, а он закрыл глаза и стал впитывать музыку — каждую ноту, каждую благословенную ноту.

Под вечер он снова проснулся.

— К тебе гость, — сказала мама.

Ван Герден кивнул. Мама подошла к двери, с кем-то поговорила и вернулась. За ней шел Крошка Мпайипели. Бинты у него на голове полностью закрывали ухо; в больничном халате и пижаме он шагал как-то скованно. При виде великана коса ван Герден испытал огромное облегчение. Повязка у него на голове смахивала на криво надетый тюрбан, как если бы он изображал араба. Ван Гердену стало весело. Его веселость смутила Крошку — великан понимал, что выглядит нелепо, и ван Герден расхохотался, несмотря на то что его пронзило острой болью. Он хохотал и хохотал — ничего не мог с собой поделать. Мпайипели помялся на пороге, смущенно улыбаясь, а потом вдруг тоже рассмеялся, нагнувшись вперед и придерживая сломанные ребра. Они смотрели друг на друга, израненные, все в бинтах, и смеялись, и Джоан ван Герден, стоящая на пороге, смеялась тоже.