Семь минут

Зелкин остановил магнитофон и начал перематывать вперед.

Барретт запротестовал:

— Мы уже достаточно наслушались, Эйб. Хватит.

— Ну, еще один кусочек, Майк. Где ты говоришь о Платоне. Кстати, откуда ты знаешь, что он использует Платона в своей заключительной речи?

— Я слышал его выступление на митинге ОБЗПЖ, — ответил Барретт. — Он не удержится и опять ввернет Платона.

— Нашел, — сказал Зелкин. — Тише. Внимание. Голос нашего учителя.

Барретт в очередной раз услышал свой голос и закрыл глаза, все прислушались.

«Уважаемый представитель народа сказал вам, что философ Платон выступал за цензуру литературы. Все верно. Он даже хотел подвергнуть цензуре для молодежи „Одиссею“ Гомера, но обвинитель не сообщил вам, что Платон хотел также подвергнуть цензуре и музыку, особенно флейту. Если бы я жил в республике Платона, мне бы это не очень понравилось, потому что я люблю флейту, поиграть на ней и насладиться нежными звуками, поскольку цензор сказал мне, что флейта может развратить меня. Тут встает очень важный вопрос: кто может знать, что следует, а что не следует запрещать для других? Кто знает, что является непристойным для другого человека?

Представитель народа уверен, что может распознать непристойность. С той же уверенностью он утверждает, что поступки и мотивы порнографиста и книготорговца ясны и понятны ему. Однако обвинение опустило ключевой момент — ни слова не было сказано о самом цензоре. По нашему мнению, если психика порнографиста имеет отношение к процессу, то и психика цензора, человека, который должен решать, является книга непристойной или не является, имеет не менее важное отношение к суду.

Представители этой древней профессии обладают одним общим свойством. Они убеждены, будто знают, что хорошо, а что плохо для всех остальных. Цензоры говорят, что такая книга, как „Семь минут“, может причинить нам вред, даже заставить нас совершить насильственные действия, но почему они должны защищать „нас“, а не „себя“? Почему этот цензор, который подвержен такому же опасному влиянию, как и мы, никогда не может быть испорчен, не может заразиться, не может превратиться в насильника, прочитав такую книгу? Почему порнографическая литература может нанести вред всем, кроме самого цензора?

Эти мысли вынуждают задать более конкретный вопрос: кто из тысяч знаменитых и уважаемых людей, которые на протяжении всей истории человечества собирали и читали порнографические книги, совершил под их воздействием преступление? Например, Ричард Монктон Милнс, первый барон Хьютон, образованнейший человек, собирал порнографию. Или Кавентри Памор, поэт, католик, который тоже собирал порнографию. Или, наконец, наши американские символы делового успеха, Дж. Пирпойнт Морган и Генри Хантингтон, собиравшие в своих библиотеках порнографические книги. А доктор Альфред Кинси, наш сексуальный „освободитель“, коллекционировал эротику и порнографию в научных целях. Почему ничего дурного не происходит с тысячами библиотекарей Британского музея в Лондоне, которые следят за двадцатью тысячами так называемых „непристойных“ книг, или с прелатами ватиканской библиотеки в Риме, в которой двадцать пять тысяч книг эротического содержания? Где доказательства, что сексуальные книги развратили хоть кого-нибудь из этих людей?

Далее мне хотелось бы остановиться на двух самых известных в англоязычном мире цензорах: Томасе Боулдере, который умер в Англии в тысяча восемьсот двадцать пятом году, и Энтони Комстоке, который умер в Соединенных Штатах в тысяча девятьсот пятнадцатом году. Оба они прожили по семидесяти одному году и посвятили большую часть своих жизней цензуре книг, но ни одного из них чтение непристойных книг не заставило совершить изнасилование или убийство.

Томас Боулдер, врач и священник, после чтения пьес Шекспира пришел в ужас. В „Двенадцатой ночи“ он нашел неприличные строки о женских половых органах, а в „Много шума из ничего“ — „гульфик у Геркулеса такого же размера, как палица“. Он читал у Шекспира и такие пьесы, как „Ромео и Джульетта“, „Гамлет“, „Макбет“ с их грубыми шутками и словечками типа „сука“ и „шлюха“. Боулдер знал, что следует сделать для спасения молодежи от разврата Шекспира, и он сделал это. В тысяча восемьсот восемнадцатом году Боулдер опубликовал свое обработанное и очищенное десятитомное собрание так называемого „Семейного Шекспира“. Он объяснил: „Некоторые слова и фразы настолько неприличны, что они должны быть изъяты“. Негодующим критикам, которые разозлились на его цензорское рвение и ханжество, Боулдер ответил: „Если слово или фраза имеют такой смысл, что первым делом вызывают у читателя похотливые мысли, тогда их не следует произносить и писать, а если они уже напечатаны, их необходимо изъять“. Так один человек перевернул кости великого Шекспира. В год смерти Боулдер издал свою версию „Истории упадка и разрушения Римской империи“ для читателей, которым, по его мнению, следует указать, что можно читать, а что — нельзя.

В Нью-Йорке наш собственный Боулдер по имени Энтони Комсток, ветеран Гражданской войны, верный сторонник Христианского союза молодых людей, с бакенбардами и в красном фланелевом нижнем белье, которое постоянно выглядывало из-под манжет черного сюртука, отправился со своей непогрешимой Библией в крестовый поход, растянувшийся на всю жизнь, против развратной и мерзкой литературы и искусства. В тысяча девятьсот тринадцатом году этот ветеран Министерства почт Соединенных Штатов и многолетний президент нью-йоркского общества борьбы с пороком хвалился, что отправил в тюрьму стольких издателей и писателей, что ими можно забить шестьдесят один железнодорожный вагон, и что уничтожил сто шестьдесят тонн непристойной литературы. Он сам признался, что его фанатическое пуританство заставило шестнадцать человек совершить самоубийство. Комсток заставил Министерство внутренних дел уволить Уолта Уитмена за „Листья травы“. Он заставил запретить книгу Маргарет Сангер по контролю над рождаемостью и отправил ее мужа в тюрьму за продажу этой непристойной книги. Он нападал на пьесы Бернарда Шоу и безобидную картину Пола Чабаса „Сентябрьское утро“, изображающую нагую девушку. После смерти Комстока Хейвуд Браун написал ему эпитафию: „Энтони Комсток мог быть совершенно прав в своем предположении, что Бог допустил ужасную ошибку, разделив людей на мужчин и женщин, но заговор молчания по этому вопросу едва ли может что-нибудь изменить“.

Томас Боулдер и Энтони Комсток говорили на том же английском языке, на котором говорим мы с вами. В тысяча восемьсот тридцать шестом году Перронет Томпсон придумал слово „боулдеризм“, которое служило ему синонимом „очищения нравов“ и „вычеркивания непристойных мест“, а в тысяча девятьсот пятом году Бернард Шоу изобрел термин „комстокери“, которым обозначал ханжество и пуританизм в литературе. Сегодня тени Боулдера и Комстока витают над нами, когда кто-нибудь указывает нам, что мы должны думать или читать о сексе. Мы находимся в этом зале, поскольку нам говорят, что мы не должны читать „Семь минут“, хотим мы этого или нет. Несколько человек посовещались и решили, что эта книга непристойная, опасная и окончательно и бесповоротно грязная. Мы с моим коллегой пришли сюда сказать, что непристойное в глазах одного человека может быть моральным и ценным в глазах другого».

Барретту надоело слушать себя, и он воскликнул:

— Бога ради, Эйб, выключи эту чертову штуку!

Испуганный Зелкин выключил магнитофон.

— Прости, Эйб, — извинился Майк Барретт, — но слова о том, что непристойное в глазах одного человека может быть моральным и ценным в глазах другого, вновь напомнили мне о сложности нашего положения. Могу себе представить, как присяжные задают себе вопрос: для кого ценна и моральна «Семь минут»? Для этой мертвой девушки, Шери Мур, если предположить, что они знают о ее смерти, или для этого бедняги, Джерри Гриффита? Плохо, Эйб.

— Это мощный заключительный аккорд, Майк, — серьезно возразил Зелкин.

— Недостаточно мощный.

В комнате воцарилось молчание, а Барретт закрыл глаза и задумался над тем, что произошло с ним в последние дни процесса. Потом он попытался представить свою погибель, которая ждала его после вынесения вердикта.