Джокер

А ещё бедного Мак-Гирса кто-то отправил с верхнего этажа на копья решетки. И Олежка этот без лекарства из палатки ни шагу. Такие вот случайные совпадения.

— Ну, это не моя теория, — смутился Краев. — На самом деле всё очевидно. Нашей планете четыре с хвостиком миллиарда лет, так? А прямоходящие пралюди возникли четыре с половиной миллиона лет назад, то есть по сравнению с миллиардами — почти вчера. Ещё через три миллиона лет появились и пошли в ход первые орудия труда. Это называют Палеолитической революцией. Дальше, всего-то тридцать тысяч лет назад ещё одна революция, Верхнепалеолитическая, — наши предки кроманьонцы вытесняют с исторической арены неандертальцев. Придумывается так называемая охотничья автоматика — луки со стрелами, ловушки, ловчие ямы… Десять тысяч лег назад случился экологический кризис. Люди съели мамонтов и шерстистых носорогов, в результате чего едва не вымерли сами. Тогда и случилась знаменитая Неолитическая революция — вместо хищнического истребления окружающей среды наши предки занялись земледелием… Этот момент, как пишут авторитеты, и положил, собственно, начало истории. Три тысячи лет до нашей эры — Городская революция, начало Древнего мира. Потом начало железного века, а там и так называемая революция Осевого времени — возникли первые мировые религии. Это где-то с тысячного по трёхсотый год до нашей эры. Сократ, Будда, Конфуций, Пифагор… Железное оружие гораздо качественнее и дешевле бронзового, убойность несравнимая, — ясное дело, человечеству понадобились культурные регуляторы в виде гуманистических философий. Ну и большие империи в качестве мировых жандармов. Едем дальше, пятисотые—шестисотые годы нашей эры — гибель Древнего мира, начало Средневековья… Василий Петрович, я вам ещё не надоел?

— Всё сжимается, — кивнул Наливайко. — Взлетает к экстремуму.

— Вот именно, — кивнул Краев. — Чем дальше мы продвигаемся по шкале в будущее, тем плотнее сжимаются витки времени. Сама эволюция идёт в устойчивом направлении, как говорят, векторно, но движется революционно — скачками. Кризис, потом скачок, кризис — скачок. И каждый даёт качественное усложнение системы. То пар появляется, то компьютеры с Интернетом… Так вот, частота скачков увеличивается в геометрической прогрессии. А если свести и математически обработать данные из разных наук, от геологии до обычной и бактериальной палеонтологии, плюс археология и история, выясняется, что точки кризисов очень точно ложатся на так называемый гладкий автомодельный аттрактор. То есть и биологическая эволюция, и эволюция социальная имеют одни глубинные корни, одинаковые механизмы.

— И сразу возникает вопрос, где же сходится наша последовательность, — проговорил Наливайко. — Где математический предел на временной оси, когда частота революционных вспышек стремится к бесконечности, а период между ними — к нулю?

 — «Сингулярность истории», — сказал Краев. — Как в центре чёрной дыры. Историческая спираль свернётся в точку, можно даже вычислить, где именно… Для всей планетной истории — и биосферной, и социальной — уже вычислили год. Две тысячи четвёртый… Ага, он уже миновал, а мы ничего особенного не заметили?

— Разброс, — кивнул Наливайко.

— Именно, — скачал Краев. — Если взять человеческую историю, предельная точка выпадает на две тысячи двадцать седьмой. А если обособить ту часть кривой, которая относится к Новой эре, получается две тысячи двенадцатый. Тот самый, на котором завершаются календари майя… Вот она, сингулярность, у нас прямо под носом. Формально мы сейчас вблизи точки, где скорость истории должна стать бесконечной… На практике это будет скорее всего означать переход в совершенно другой рукав истории. Какой — пока невозможно даже предполагать. Лишь бы наша история не оказалась… хм, безрукавкой…

— Две тысячи двенадцатый… — потёр лоб Наливайко. — Знаете, что я вам скажу? Умирая, сэр Эндрю… профессор Мак-Гирс… завещал преданному слуге передать мне: «две тысячи двенадцать». А ведь целью его эксперимента было моделирование «траектории истории», основываясь на теории Теслы о нулевой точке эфира как шарнире вероятной альтернативности. Я же говорю — мы с бедным сэром Эндрю подошли к той же проблеме, только с другого конца. И с аналогичным результатом. Дай-то Бог, чтобы ошибочным… Безрукавка…

— Мы-то ладно, у нас компьютеры и экспериментальные установки, но вот откуда майя было об этом известно? Дай-ка Бог памяти… — Краев напрягся, стиснул кулаки и мрачно проговорил: — Они указывали день — второй Ахау третьего Канхина, что соответствует двадцать третьему декабря две тысячи двенадцатого, и пройдет он под знаком Бога Солнца Девятого владыки ночи. Луне будет восемь дней, и она будет третьей из шести…

— Эко вы сгустили краски, молодой человек, — невольно поёжился Наливайко. — Аж мороз по коже! Вас послушать, полный абзац, безнадёга, все кутаемся в простыни и ползём на Южное кладбище… А ведь точка сингулярности-то является одновременно и точкой бифуркации, после неё возможны разные траектории развития. С летальным вариантом всё ясно: кризисов у нас выше крыши, и каждый на заглядение. Генетический, экологический, ресурсный, кризис внутренней технологической неустойчивости… А вот как там с вариантом выживания? По-прежнему полный мрак, как у майя?

— Вечер добрый, — заглянул в палатку Коля Борода. — Не помешал?

Похоже, он был в прекрасном настроении и желал поделиться.

— Заходи, Коленька, — обрадовался Наливайко. — Ну-ка, расскажи, говорят, там твои что-то интересное откопали?

— Угу, — с гордостью кивнул Колян. — Кладбище нашли офицерское, войска СС. Кинжалы, парабеллумы, амуниция, одежонка, мелочовка, кресты… Почва там тяжёлая, глинистая, а значит, всё в целости и сохранности. Тела правда, тоже… но в целом — неплохая прибавка для бюджета.

Он перехватил взгляд Василия Петровича и, кажется, собрался встать в защитную позицию. Дескать, хорошо рассуждать о борьбе за чистую идею, но в реальном мире это не очень прокатывает. Экипировка, снаряжение, транспорт, бензин, жратва… не говоря уже о взятках чиновникам. Вот уж у кого никто не забыт и ничто не забыто. Вероятно, Коля ещё собирался поведать человеку старшего поколения, что они с коллегами не имели никакого отношения к мародёрам, которые торгуют жетонами-«смертниками», организуют пункты по приёму цветных металлов и без зазрения совести толкают бандитам оружие. А также к уродам, которые добывают тол, нанимая для этого за гроши гастарбайтеров…

Много чего мог бы сказать Коля Борода, но не довелось. Мимо палатки, насвистывая нечто фольклорное, прошёл по своим делам Мгиви, и Коля тотчас забыл, о чём собирался порассуждать.

— У, ненавижу… — тяжело выдохнул он. — Гниды черножопые. Тварь…

Не желая международных скандалов, он произнёс это вполголоса, как бы про себя. Но чувствовалось, что это был не просто дежурный выхлоп гражданина, «не любящего» чёрных, жёлтых, носатых, каких-то ещё. Это было нечто гораздо более глубокое, то, что раньше называли криком души. Только в данном случае крик больше напоминал рык. Задавленный и от этого ещё более страшный.

— Коля… — медленно выпрямился Наливайко.

Надо было что-то сказать, но что именно? Василий Петрович не был бы профессором, если бы не умел мгновенно перебрать и, прикинув последствия, отбросить множество вариантов. Как в научном исследовании, так и в подобной жизненной ситуации. «Знаете, Коля, а кровь-то на разрезе у всех красная»? Боже, как пошло. Свести всё к шутке? Глупей не придумаешь. И обидней к тому же.

Коля Борода весьма правильно истолковал его чувства.

— Я, Василий Петрович, тоже когда-то интернационалистом был, — проговорил он с тяжелым вздохом. — Теоретиком… Знаете выражение, что очень легко любить всё человечество, а поди-ка ты возлюби данного конкретного… Чикатило… Я ж вырос на том, что все должны за свободу негров бороться. И в Африку, на Серебряный Берег, добровольцем поехал… А потом мы тех четверых наших нашли… недоеденных… Эти атси их… живьём зажарили, сволочи… Их сами же негры на всём побережье так и называют — дети гиены. И Мгиви этот, тварь, мало того что атси, так ещё и из клана вождей. Татуировку на шее видели? Убил бы шилу, да Матвея Иосифовича обижать неохота…