Джокер

«Дьявол…» Перестав насиловать гашетки, Фраерман мастерски вышел из атаки и на миг — больше время не позволяло — сделал паузу, прокачал сложившуюся обстановку. Вот он, заданный квадрат, вот она, искомая цель… Ну а вот она — система вооружения. Вернее, вот оно её отсутствие как таковой. Плюс мистическая хрень, о которой по возвращении лучше вовсе не заикаться. Ибо такого красному соколу и в горячечном бреду видеть не полагается.

Фраерман выругался и включил радио на передачу.

— «Лето», это девятый. «Лето», это девятый. Нахожусь в квадрате, вижу цель, иду на таран. «Лето», как поняли меня?

— Девятый, девятый, вас… — сквозь визг и шипение пробилось в эфире, затем всё заполнил сиплый свист, раздалось какое-то рычание, и связь снова благополучно оборвалась, как отрубленная топором. Вот так. Ни связи, ни оружия, ни поддержки. Только светящаяся махина и категорический приказ: любой ценой. «Понятное дело какой…»

Фраерман плавно прибавил ходу, до боли закусил губу и, удивляясь в душе, почему в него не стреляют, начал заходить «Мессеру» в хвост.

Таранить врага он решил «рубанием», то есть посредством лопастей вращающегося винта. Так есть шанс выжить. Или дотянуть до своих с покорёженным пропеллером, или, на худой конец, выброситься с парашютом. [153]Хотя внизу мало что оккупированная территория, так ещё и болота. Худо-бедно проходимые только лютой зимой.

Облачная полоса внизу между тем неожиданно кончилась, и стало видно, что с земли аккурат по курсу в небо поднимался пульсирующий световой столб. К нему-то гигантским мотыльком на огонь и летел вражеский транспортник, но это новое чудо Фраерман отметил лишь краем сознания. Ему предстояло сейчас уравнять скорости с «Мессершмиттом», подняться над ним и, приблизившись почти вплотную, рубануть винтом по его хвостовому оперению. И хорошо бы ещё рассчитать своё положение так, чтоб осколки вражеской машины причинили «Яше» как можно меньше вреда…

— Господи, благослови! — Фраерман плавно зашёл слева и начал потихоньку сокращать дистанцию. — А не благословишь, — добавил он сквозь зубы, — так жди в гости…

Он ждал треска, вибрации, ужасающего удара. [154]Действительность оказалась ещё страшней. Только лопасти «Яши» коснулись хвоста «Мессершмитта», как раздался чудовищный звук — между самолётами словно молния проскочила. Оглушило громом, хлестнуло световой волной и так вмазало невидимой кувалдой, что Фраерман потерял сознание. Ему показалось, что на него обрушилось небо.

 Когда он очнулся, самолёты падали. «Яша» — с достоинством, оставаясь на крыле, «Мессер» — в истерике, неизящно кувыркаясь. Вокруг разливался мерцающий свет, обманный, неестественный, какой бывает только во сне. И действительно, Ефим словно во сне увидел купола парашютов, крылатую махину без хвоста, а на земле, откуда собственно, и шёл свет, — какое-то строение, похожее на крепость. Ветер относил парашютистов на восток, «Яшу» тащило куда-то к югу, «Мессер» же валился прямо на крепость. Другого места ему, фашисту, было, конечно, не найти.

«Ну всё, кости за борт», — спохватился Фраерман. Взялся за подвижную створку, дёрнул… и внутренне похолодел. Заело! Механизм аварийного сброса фонаря тоже отказался срабатывать… Земля, деревья, болото и кусты поднимались к небу с бешеной скоростью. В это время раздался взрыв, ярким сполохом блеснуло пламя — «Мессеру» пришёл конец. И разом наступила обычная полутьма северной ночи. Пульсирующий свет потух без следа.

Фима выхватил табельный ТТ, клацнул стволом об оргстекло кабины, резко, с бешеной силой надавил на спуск… Раз, другой, третий, четвёртый…

А потом глухо ухнуло, скорбно содрогнулись болота, пробежала рябь по далёким окнам во мху, и Фраерман увидел отца. Всё такого же, как в далёком детстве, мудрого, доброго, в бархатной ермолке…

— Здравствуй, сынок, — улыбнулся отец. — Ну вот и свиделись. Ты ещё не забыл вкус настоящей мацы?

— Ты меня ждёшь… — Гад Соломон оставил педали, слез с велосипеда и не без театральности отправил его в кювет. — А сама с лейтенантом живёшь…

Позади остался траур аэродрома, куда уже, видит Бог, не вернётся Ефим Фраерман. Позади — чахлый лес с петляющей тропой и добрый километр шоссе. Здесь, у перепутья трёх дорог, Соломона ждал автомобиль. И не какая-нибудь там «Эмка», а семиместный «ЗИС» с толстым бронированным стеклом, отделяющим водителя от пассажиров. [155]

— И у детской кроватки тайком… — сплюнул Соломон, подошёл к машине, и сейчас же из неё вылез пассажир в штатском, очкастый, затянутый в модный габардин.

— Доброй ночи, уважаемый партнёр, с благополучным завершением… — Замер, вытянулся, вроде бы отдал честь и жестом матёрого швейцара распахнул дверцу. — Прошу.

Изнутри потянуло роскошью, негой, комфортом, запахами кожи и папирос «Казбек».

— Да ладно тебе, не мельтеши. Привык там со всякими-то Кагановичами, — криво усмехнулся Соломон. Сел в машину, подождал, пока залезет штатский. — Алло, водитель, поехали… — И принялся специальной ручкой поднимать блиндированное зеркальное стекло. — Хоть и говорит один мой добрый знакомый: то, что знают двое, знает и свинья, но тем не менее…

Рявкнул мотор, завертелись колеса, закружилась в свете фар мошкара… Дорога была скверная, но подвеска работала до того мягко, что ехать было легко и даже приятно.

— Хорошо, не качает, — похвалил Гад, кивнул и, вытащив из кармана зеркальце, озадачил штатского: — На, держи. Да смотри не урони, а то быть беде.

Показал самому себе язык и, запустив пальцы глубоко в ворот, принялся снимать с себя лицо. Заодно со скальпом, точно противогаз. Миг — и от горбоносого Гада Соломона осталась только мятая маска из странного материала вроде резины. Под нею обнаружился серый невзрачный человек, встретишь такого на улице, отвернёшься и мимо пройдёшь — ну совершенно неинтересен. И потом никогда в жизни не вспомнишь, где его видел, с кем, почему… Ошибка мироздания, человек из толпы.

Впрочем, окажись сейчас в машине Оксана Варенец, она бы невзрачного узнала сразу, прошипела бы изумленно: «Панафидин, сволочь, ты…» — и без промедления учинила бы над ним что-нибудь нехорошее. Вот только до рождения Оксаны Варенец оставались ещё годы и годы. Да и невзрачный человек звался ещё вовсе не Панафидиным.

— С еврейским вопросом пока что всё, — усмехнулся будущий Федот и убрал маску Гада Соломона подальше. — Что-то я уже устал от пятого пункта.

Штатский вытащил «Казбек», вопросительно покосился на бывшего еврея.

— Уважаемый старший партнёр… Вы как, не возражаете?

— Возражаю, и категорически, — сурово отрезал тот, нахмурился и почесал пальцем висок.

— Чувствую, уважаемый партнёр, игра затевается серьёзная. — Штатский покладисто убрал курево, только в глазах промелькнула злость. — Очень, очень большая игра.

Сказано это было тоном человека, очень хорошо знающего, о чём идёт речь.

 — Да уж, и без ничьих. — Невзрачный вытащил из бара коньяк, щедро, не церемонясь, налил себе одному. — Ну, за помин души инженер-майора Соломона… — Выпил, крякнул, зажевал орешками, вытер тонкие губы рукавом. — Ох и хозяйственный мужик был… Впрочем, очень даже может быть, мы его ещё и реанимируем. По всей науке. Настанет время…

Лётчика, отправленного на смерть, ему и в голову не пришло помянуть.

Мощно порыкивал мотор, мягко работала подвеска, за шторками зисовского окна дружно бежали назад деревья. Всё глубже и глубже уходили в бездну «Яша» и Фима Фраерман…

153

За годы ВОВ была выработана своеобразная методика ударов, а также классификация их: таран прямой, ударный, всей массой машины, самый опасный для жизни атакующего. Таран неполный, с подсеканием, или, условно, с чирканьем. Рубание — когда авиационный винт наносит до сотни ударов за краткое мгновение контакта.

154

Во время таранов и атакующий, и атакуемый часто теряли сознание, настолько мощными были удары.

155

«Эмка» — ГАЗ-M-1, лекговой автомобиль, созданный на базе одной из моделей «Форда» 1933 года. Был основным командирским автомобилем в начале 40-х годов, всего их было выпущено 62 880 экземпляров. Речь идёт о ЗИС-101А, представительском лимузине, на котором ездила социалистическая элита.