Моя другая жизнь

— Я просто хочу как-то ужиться со своей жизнью.

Так называлась еще одна ее выходная ария, неискренняя и бестолковая, как и все остальные. Я даже не возражал бы против ее клише; беда в том, что эти клише были не про нее. У Ванды так и не получилось своей жизни, она по-прежнему искала чужую.

— Я рад был получить твою открытку. С той мельницей.

— Я так и думала, что тебе понравится.

В горестях и неприятностях плохая память помогает. С той мельницей у нас были связаны одни неприятности. Если бы она хоть что-нибудь помнила, ни за что не стала бы посылать ту картинку.

— Это очень мило с твоей стороны.

— И у меня есть свои достоинства.

— Конечно. Судя по голосу, у тебя все в порядке. Верно?

— У тебя тоже.

— Приятно знать, что после всех этих лет мы все еще на коне.

— Стараемся.

— Дети у тебя есть?

Опять молчание. Но это был прямой вопрос, и приходилось либо отвечать, либо напрашиваться на разоблачение. Она колебалась чуть дольше, чем нужно, — стало быть, ее молчание означало «да».

— Сколько?

— Девочка.

В голосе звучала гордость, вызов, злость на меня за то, что спросил, досада, что ответила, какая-то печаль и ужасное замешательство. Это была уже не та озабоченная молодая женщина, какую я знал. Это была озабоченная мать маленькой и, вероятно, довольно капризной девочки. Помоги, Господи, тому мужчине, который свяжется с дочерью этой женщины.

Это была новая женщина. С новым именем и новой жизнью. Она не хотела, чтобы ее ассоциировали с ее прошлым. Эту женщину я не знал.

— Давно вы разошлись? — спросила она.

Не удержалась, ей действительно хотелось знать. Она ведь полагала, что только из-за Алисон я не отдался ей насовсем. Я-то знал, что это не так; но мой брак был единственным оправданием, чтобы держать ее подальше от себя. Я его использовал для прикрытия, чтобы ни за что не отвечать. А после развода уже ни на что не решался; страшно было. Моя любовь к Алисон выходила за рамки нашей семейной жизни; потому я так страдал и, когда все кончилось, мне хотелось остаться ее другом.

— Я тебе скажу, когда мы расстались, если ты мне скажешь то же самое.

— Не хочу я в игры играть.

Еще одно хилое клише, причем одно из самых неискренних: ведь мы всегда только и делали, что играли. И что этот разговор сейчас, если не игра? Конечно игра. Игра, в которой каждый лжет, чтобы получить максимум информации, выдав как можно меньше своей.

— Ладно. Можешь ничего не говорить. А разошлись мы примерно год назад. Очень было трудно, больно еще и сейчас. Если тебе пришлось пережить подобное, я знаю, как это тяжко, тем более с маленьким ребенком.

На этот раз молчание было помягче, без укоризны, без вздоха, только с горечью.

— Не сложилось у нас.

Я знаю, почему эта фраза так меня разозлила. Мало того, что опять клише, — тут еще и тон ее: безразличный, скучающий, безапелляционный. Даже встреть она того мужчину вскоре после нашего разрыва, все равно не могла знать его долго и пробыть с ним больше чем… Сколько? Допустим, год на ухаживание; еще год или около того она с ним уже не живет — и что же остается? Года три-четыре. Я сейчас больше думал о ее ребенке, но ответил:

— Трудное это дело.

И стал говорить еще что-то, сентиментальное и сочувственное, пока она не перебила резко:

— Я его больше не любила.

Снова тот же безапелляционный тон. Услыхав, как она подытожила их брак этой банальной фразой, я содрогнулся. Да, мои худшие предположения оправдались: она и вправду пустышка. Я всегда относился к ней с подозрением; боялся ее постоянного иждивенчества и настроений. Если бы я ушел от Алисон к ней — это было бы ненадолго. Но стало бы это для меня катастрофой?

С ребенком, может, и стало бы; а может, и нет.

Фраза «Я его больше не любила» из-за небрежного безразличия, с каким Ванда ее произнесла, прозвучала для меня так, словно она сказала: «Я передумала».

Именно это в ней мне не нравилось больше всего. Взять хотя бы ту нашу ссору: в тот день, когда мы ехали в Провинстаун, она вдруг заскучала и спросила раздраженно:

— Неужели нельзя было поехать куда-нибудь поближе?

— Ты сказала, что хочешь в Провинстаун.

Она перед тем прочитала обзор ресторанов. Одинокие женщины обожают такое чтение. Не столько еда их интересует, сколько возможность пофантазировать о надежном, устойчивом мире, где их, нарядных, будут под ручку водить и вообще ублажать.

— Это слишком далеко.

— Но я уже столик там заказал.

— Можешь отказаться.

— Я так ждал этой поездки.

— Вот видишь! Значит, мы едем ради тебя!

— Но это была твоя идея. Ведь ты же тот ресторан в «Bon Appetit» [109]нашла.

— Я передумала.

Я разозлился. Она надулась. По ее словам, моя злость доказывала, что я ее не люблю. Она расплакалась. В слезах она становилась похожа на крошечного уродливого гнома. Я подумал: «Пора от нее бежать». Но чувство было такое, словно я собираюсь выкинуть ее на обочину. И еще казалось — я боялся этого, — что она сейчас схватится за руль и вывернет нас на другую полосу, под встречную машину.

Минут десять, оба ошеломленные этой истерикой, мы молчали. Потом, доехав до Брустера, я свернул с дороги: боялся, что не смогу больше толком вести машину. На самом деле та мельница — декорация для туристов; настоящих ветряных мельниц на Кейпе не осталось. Но она поверила:

— Жаль, нет фотоаппарата!

Оказывается, она еще и наивна! Я и это ей поставил в вину, безо всяких оснований.

И вот снова ее мельница, на открытке. Она забыла ссору, из-за которой мне захотелось с ней расстаться. Чего я испугался тогда — это ее «Я передумала». Испугался, что в один прекрасный день она мне вдруг скажет: «Я тебя больше не люблю». Понял я это только сейчас.

Вспоминая все это, я молчал; она тоже; разговор наш оборвался.

— Ты меня слышишь?

Сколько же раз она успела повторить этот вопрос?

— Да-да. Просто задумался.

— А я решила, что нас разъединили.

Она уже забыла, отчего я задумался; забыла свою фразу: «Я его больше не любила».

— Знаешь, то, что ты сказала, прозвучало так… небрежно.

— Умеешь ты подбирать унизительные слова!

— Что не любила его больше.

— Он ничего не мог сам. Вечно висел на мне. Вы такими сволочами бываете!

— Вот оно как.

Я почувствовал, что с меня достаточно. Пора прощаться.

— Я не обязана была терпеть!

— Знаешь, мне пора двигаться.

— Так ты мне позвонил, чтобы помучить своими тошнотными писательскими расспросами?

— Нет. Хотел за открытку поблагодарить.

— Ах вот что. Куда же ты сейчас?

— Может быть, в Нью-Йорк.

— Я не так уж далеко оттуда.

— Код не скажешь?

Зряшный вопрос. Ни за что на свете не стану я с ней встречаться. Чего стоит эта ее идея, что раз я теперь свободен, то наша связь может возобновиться! Но как раз наша недолгая связь научила меня, что чужими чувствами играть не надо.

А у нее теперь была какая-то жизнь. Возможно, такая, какой она хотела всегда. Она была свободна, и у нее был ребенок. Она никогда не любила себе отказывать, ни в чем. После того как мы расстались, у нее было все: она побывала невестой и женой, стала матерью и разведенной дамой. Все было! Тщательно продуманная победа — полная трансформация. Я догадывался, что бывший супруг и уверенностью ее зарядил, и деньгами снабдил, которые были ей нужны, чтобы от него уйти. Что меня восхитило — она действительно стала совсем другой.

Жизнь моя изменилась весьма и весьма.

Она действительно нашла себе новую жизнь. Ее пример давал надежду и мне; хотя, наверно, чтобы надежда эта сбылась, надо быть очень легкомысленным или алчным и расчетливым.

Теперь есть она и ребенок; ей пришлось вернуться на землю. Она получила то, о чем просила; хотя, быть может, и не то, чего хотела на самом деле. С мужиками ей теперь трудно — на первом месте ребенок, — так что жизнь ее, пожалуй, нелегка. Она уже не так молода; а что касается внешности — из прежней красоты надо вычесть ребенка.

109

«Приятного аппетита» (франц.); здесь —название газетной рубрики.