Мистификация

– Этот человек, Ирвинг, должно быть, просто ужасен.

Роберт рассмеялся:

– Я только что объяснил тебе, что все, написанное ими обо мне и федеральном прокуроре, – абсолютная ложь. Почему ты решила, что все остальное в этой статье – правда?

Неплохой итог всех журналистских стараний, но мы поняли, что люди из "Тайм" организуют любую дымовую завесу, только чтобы скрыть причастность к этому делу своих коллег из "Лайф". Публике уже было известно, что мы получили доступ к автобиографии Ноя Дитриха, написанной Джимом Феланом, но никто понятия не имел о нашем главном источнике информации – секретных архивах "Тайм-Лайф". Очевидно, никто из членов корпорации не собирался разглашать данный факт. Ральф Грейвз, главный редактор "Лайф", вместе с Дейвом Мэнессом предоставивший мне тогда доступ к файлам, написал выдающуюся статью, увидевшую свет 25 февраля. Ральф заявил следующее: "Мы нашли достаточно много совпадений между книгой Клиффорда Ирвинга и неопубликованной рукописью Джеймса Фелана, основанной на разговорах с Ноем Дитрихом ("Тайм" 21 февраля), но в деле по-прежнему остается много неясностей, поэтому нам еще только предстоит найти источники Ирвинга и способы его доступа к ним. Как "Лайф", так и "Макгро-Хилл" намереваются продолжить свое расследование".

– Боже правый, – сказал я Дику, совершенно ошарашенный, – они же знают, откуда я взял материал. От них самих!

Дик грустно покачал головой, поражаясь моей наивности:

– Ты забыл, amigo, что шулерской игры не бывает без мишени, простачка. И чаще всего именно мишень позволяет крутиться всей комбинации, поскольку думает, что вот-вот сорвет банк. Под конец его уже не слышно и не видно – кроме, конечно, того случая, когда дело выходит наружу и кто-то особо ретивый собирается все разболтать. Вспомни классическое высказывание У.-С. Филдса. Главное правило любой аферы: нельзя обмануть честного человека.

– Да брось ты, что ты пытаешься мне доказать? В "Макгро-Хилл" и "Лайф" работают достойные люди.

– Брут тоже был достойным. И я ничего не пытаюсь тебе доказать. Тебе все докажет судья, лопух, аккурат промеж глаз, – расхохотался Дик.

– Кстати, – серьезно сказал я, – как ты думаешь, что надо говорить, когда он произнесет приговор? Протестовать? Или только сказать: "Спасибо, ваша честь..."?

– Да что тут скажешь. – Смех Дика резко оборвался. – Просто хлопнешься в обморок. – Он выдавил слабую улыбку. – Но можешь не волноваться, до пола ты вряд ли долетишь. Если упадешь в правильном направлении, приземлишься на меня.

В конце концов Хэрольд Макгро объявил: – Нас провели. – И "Макгро-Хилл" пришлось вернуть "Лайф" все деньги, полученные за право публикации в периодической печати.

До самого дня признания своей вины мы с Диком фактически жили в офисе Мори Нессена. Мой коллега просыпался в шесть, ждал, пока откроется кафе на 23-й улице, заказывал себе плотный завтрак, а потом совершал энергичный моцион до угла 55-й улицы и 3-й авеню – прогулка, которая, по его словам, "была единственным светлом пятном в течение всего дня. После нее обычно все катилось под гору". Я раскачивался где-то к девяти, на автомате выпивал кофе, закусывая пирогом, и через час встречался с Мори. Там мы немедленно приступали к очередному раунду вопросов и ответов, размышлений и маневров, которые занимали нас семь дней в неделю, часто задерживая до полуночи и даже позднее, и так вплоть до середины марта. Мори ежедневно разговаривал по телефону с Морвилло, Тигом и Ньюменом.

Когда Нессен не встречался с обвинителями, то вместе с Мертом Сарноффом и Филом Лорбером объяснял нам с Диком и Эдит стратегию поведения, готовил к появлению перед судом присяжных и частным беседам о meet culpa[27] с федеральным и окружным прокурорами. Дика такие разговоры приводили в полный ступор.

– Ладно, – говорил ему Мерт Сарнофф, называя дату или событие, – меня не интересует, что ты думаешь. Слушай вопрос! Я хочу знать: что ты ему сказал и что он сказал тебе!

И Дик пытался восстановить в памяти наш разговор в Пальме на пристани, или в нашем домике в Помпано-Бич, или в Палм-Спрингс, путая даты, забывая, где и когда мы были, и практически не помня ничего о подробностях получения семисот пятидесяти тысяч долларов от "Макгро-Хилл". Я не мог понять в чем дело, моего друга было просто не узнать. Все мы – и я, и адвокаты – начали всерьез беспокоиться, как бы он не провалился перед судом присяжных и не поставил под вопрос наше намерение говорить правду. А потом я вдруг понял, что именно заставляло его сутулиться в кресле и путаться в элементарных вопросах: он мучился, что практически вся вина падала на меня. Я отвел его в сторону – было почти два часа дня, мы совещались без перерывов с самого утра – и сказал:

– Слушай, дружище, такие слова, как "стукач" или "доносчик", к нашей ситуации неприменимы. У нас есть история, которую нужно рассказать, и я выбрал в ней роль плохого парня.

– Ага, – слабо возразил Дик, – а я – простофиля, у которого двести тысяч лежат в Цюрихе и еще пятнадцать – в ценных бумагах в "Меррил Линч".

– Если тебе от этого легче, то скоро ты станешь нищим.

Речь шла о возврате денег, который мы начали через три дня после моего приезда в Нью-Йорк. Мори от моего имени сказал федеральному прокурору и "Макгро-Хилл", что я хочу и могу вернуть все суммы, которые они мне дали в течение года, то есть все семьсот пятьдесят тысяч долларов. Однако мои благие намерения тут же расстроились из-за усилий аж трех сторон: швейцарских властей, налогового управления США и самого "Макгро-Хилл". Швейцарцы немедленно заморозили не только счет Ханны Розенкранц, но и долговременный счет Эдит в Объединенном швейцарском банке в Винтертуре.

Там лежало всего пять тысяч долларов от всех "денег Хьюза" (моя выплата Эдит старого долга, тянувшегося с покупки дома на Ибице), но швейцарцы, очевидно, не собрались делать различий: они бы арестовали все, включая наследство Эдит. Налоговое управление заморозило все наши банковские и брокерские счета в США и требовало выплаты пятисот тысяч долларов в качестве налога на семьсот пятьдесят тысяч, "заработанные" в 1971 году, несмотря на все мои заявления о том, что деньги должны быть возвращены "Макгро-Хилл". Само издательство, в свою очередь, еще больше усложнило финансовую картину, через своих юристов отказавшись принимать деньги, пока мы не признаем свою вину. Оно не хотело, чтобы мир подумал, будто бы нам простили наше гнусное преступление.

– Так что прекращай самокопания, – приказал я Дику. – Если ты думаешь, что общество не станет мстить уродам вроде нас, выставившим истеблишмент идиотами, то просто обманываешь себя. Самое худшее еще впереди.

Как только Дик осознал, что вместе со мной висит на самом краю цистерны с кипящим маслом, то снова стал самим собой – не таким веселым, как раньше, но, по крайней мере, более или менее вменяемым – и репетиция перекрестного допроса пошла куда лучше.

Помимо необходимости подготовки к нашему выступлению перед присяжными была еще одна причина, по которой мы дневали и ночевали в офисе Мори. Эта причина была предельно проста: мы стали знаменитостями. На нас глазели везде и всюду: на улице, в ресторанах, даже в гостинице "Челси". Скоро я понял, что знаменитость – это изгой общества: ее преследует каждый прохожий, ей чужды радости анонимности, и в результате она полностью лишена покоя и личной жизни. Когда ты известен, каждое твое слово обязательно напечатают в газете, да еще переврут до неузнаваемости, даже если тебе взбредет в голову спросить: "Который час?" В первый раз, или даже в десятый, подобное отношение тешит тщеславие, но в сто первый вызывает физическое истощение. Два раза, тем не менее, мне удалось хорошо посмеяться. Как-то утром в кафе на углу 23-й улицы и 7-й авеню невысокий, потрепанный мужчина средних лет в ветровке подошел ко мне и сказал:

27

Моя вина (лат.).