Хрущев

Обед превратился в затишье перед новым штормом. Хрущев пообещал не возобновлять ядерные испытания, пока этого не сделают Соединенные Штаты (это обещание он тем же летом нарушил), похвалил саммиты, на которых каждый «может выслушать позицию другого», и с улыбкой заверил Кеннеди, что, хотя мирный договор с Восточной Германией и может вызвать «большую напряженность», в конце концов «облака рассеются и снова выглянет солнышко».

В 15.15 лидеры двух стран встретились в последний раз: на этом заседании присутствовали только переводчики. Кеннеди предупредил, что не следует втягивать Соединенные Штаты в ситуацию, «глубоко затрагивающую наши национальные интересы». Хрущев понял это так, что «США хотят унизить СССР, а это неприемлемо». Он предложил заключить по Берлину промежуточное соглашение, защищающее «престиж и интересы обеих стран», однако дал понять, что рано или поздно со своими правами в Берлине американцам придется распрощаться. Когда Кеннеди заметил, что СССР предлагает выбор между отступлением и конфронтацией, Хрущев ответил: «Если США хотят войны — это их проблема». Советское решение подписать мирный договор «твердо и непоколебимо, и, если Соединенные Штаты откажутся от промежуточного соглашения, Советский Союз подпишет договор в декабре».

— Если это правда, — проговорил Кеннеди, заканчивая саммит, — нас ждет холодная зима 85.

«Никогда еще не встречал такого человека, — рассказывал Кеннеди после возвращения из Вены корреспонденту «Тайм» Хью Сайди. — Я ему говорю, что ядерная война убьет семьдесят миллионов человек за десять минут, а он смотрит на меня и отвечает: „Ну и что?“» Роберт Кеннеди никогда не видел брата «таким расстроенным». Президент снова и снова перечитывал стенограммы саммита, в особенности диалогов по берлинскому вопросу 86. В меморандуме, переданном президенту в Вене, Хрущев назначил новый шестимесячный срок. Надеясь, что меморандум не будет предан огласке, Кеннеди не упоминал о нем в телевизионном выступлении перед народом, заявив, что, хотя «эти два дня стали серьезным испытанием», «никаких угроз или ультиматумов ни с той, ни с другой стороны не было» 87.

Однако 11 июня Хрущев опубликовал меморандум, а 15 июня в телевизионном обращении к советскому народу повторил заявление о шестимесячном сроке. Несколько дней спустя, на церемонии в Кремле, посвященной двадцатилетию вторжения фашистских захватчиков, Хрущев (одетый ни больше ни меньше, как в форму генерал-лейтенанта) произнес еще одну суровую речь. Западных лидеров, стремящихся «проверить силу» СССР на почве германского вопроса, «постигнет судьба Гитлера», — заявил он, впрочем, поспешив добавить: «Пожалуйста, не воспринимайте эти слова как угрозу. Это призыв к здравому смыслу» 88. А неделю спустя воскликнул: «Не пытайтесь нас запугать, господа, в любом случае договор будет подписан!» 89

Кеннеди не дал на ультиматум Хрущева немедленного ответа: он попросту не знал, что сказать. Он спросил совета у бывшего госсекретаря Дина Ачесона, и тот порекомендовал публично объявить об увеличении как ядерных, так и обычных вооружений, перебросить в Западную Германию две-три дивизии и ввести в стране чрезвычайное положение. Если Хрущев не поймет намека и блокирует Берлин, Вашингтон сможет прорвать блокаду, одновременно продемонстрировав свою готовность к применению в случае необходимости ядерного оружия. Другие советники, в том числе и посол Томпсон, рекомендовали наращивать вооружения, не объявляя об этом на весь свет, и готовиться к возобновлению переговоров после выборов в Западной Германии, назначенных на сентябрь.

Президент решил оставить открытыми все возможности: он приказал готовиться к неядерной защите Берлина, но и от переговоров не отказывался. Роберт Кеннеди предупреждал советского разведчика Георгия Большакова, с которым вел секретные переговоры с мая, что его брат умрет, но не покорится; то же передавали Меньшикову Пол Нитце и Уолт Ростоу. Однако посол, думавший только о том, как угодить Хрущеву, передал в Кремль, что братья Кеннеди «петушатся», однако, когда дойдет до подписания договора с Восточной Германией, они «первые наложат в штаны» 90.

19 июля Кеннеди одобрил увеличение расходов на вооружение на 3,5 миллиарда долларов, однако чрезвычайное положение объявлять не стал. Он обратился к конгрессу с предложением утроить регулярный призыв в армию, объявить о призыве запаса и подготовить бомбоубежища на случай ядерной войны. Все эти меры наряду с мрачной речью, произнесенной 25 июля, превзошли ожидания Хрущева. В Большом театре на выступлении Марго Фонтейн советский руководитель подошел к британскому послу сэру Фрэнку Робертсу и предупредил его, что может разместить в Германии в сто раз больше войск, чем западные державы, и что, если начнется ядерная война, шести водородных бомб для Англии и девяти для Франции будет «вполне достаточно» 91.

В конце июля Хрущева навестил на черноморской даче Джон Дж. Макклой. Макклой, основной «переговорщик» Кеннеди по вопросам разоружения, был с женой и дочерью в Москве, когда их внезапно вызвали в Пицунду. Очевидно, Хрущев узнал, что 25 июля Кеннеди произносит речь, и хотел иметь возможность дать на нее немедленный и прямой ответ. До того, как прочесть ее, он был в прекрасном расположении духа, предложил Макклою поплавать, одолжив ему купальный костюм, фотографировался с ним в обнимку, играл в бадминтон и шутливо сравнивал дипломатию с перекидыванием мяча туда-сюда 92.

Однако на следующее утро, прочтя и обдумав речь Кеннеди, Хрущев «просто взбесился» и «начал выражаться воинственно и грубо». Назвав речь, «по сути, объявлением войны», поскольку в ней ему выносится «ультиматум», Хрущев разразился уже известными угрозами: он подпишет мирный договор, несмотря ни на что; он перережет западные коммуникации с Западным Берлином; если Запад применит силу, война будет термоядерной; Соединенные Штаты и СССР, возможно, выживут, но европейские союзники США будут уничтожены полностью 93. О Кеннеди Хрущев отзывался так, что Эйзенхауэр в сравнении с ним казался ангелом. Во время переговоров Хрущев с похвалой отозвался о бывшем президенте и намекнул, что готов возобновить приглашение в СССР, которое столь бесцеремонно отменил в разгар «самолетного» кризиса. «Разумеется, я не поеду, — заметил потом Эйзенхауэр сыну, — но то, что Хрущев об этом заговорил, меня, можно сказать, ошеломило меня» 94.

Через неделю Хрущев подытожил разговоры с Макклоем в длинной сумбурной речи в Москве, на секретном саммите стран Варшавского договора: «Пожалуйста, передайте вашему президенту, что мы принимаем его ультиматум и его условия и ответим соответствующим образом… На войну мы ответим войной». Дальше Хрущев заявил: «Я — командующий Вооруженными силами, и, если начнется война, я сам отдам приказ». Если Кеннеди начнет войну — он станет «последним президентом Соединенных Штатов» 95.

Речь Хрущева, обращенная к Макклою, знаменовала собой кульминацию кампании по запугиванию Кеннеди. Однако в ней отразилась и трудность его собственного положения. Неожиданная твердость, проявленная Кеннеди, не поколебала убеждения Хрущева, что американским президентом можно управлять. Напротив, он опасался, что президент по слабости позволит американским реакционерам втянуть себя в войну. «Что я могу сказать? Ультиматум принимаем. Прошу передать вашему президенту: если вы объявляете нам войну, принимаем и эти условия, отвечаем вам войной… Мы встретим вашу войну войной со своей стороны». Дальше Хрущев заявил: «Я главнокомандующий, и если начнется война, я отдам приказ войскам, и мы встретим вас». Если Кеннеди начнет войну — он станет «последним президентом Соединенных Штатов».

Соединенные штаты — «это плохо управляемое государство», сообщил Хрущев своим союзникам по Варшавскому договору. «Кеннеди сам очень мало влияет на ход и развитие политики США… Американский сенат или другие органы очень похожи на наше древнее новгородское вече. Когда собирались бояре, они кричали, орали, за бороды друг друга таскали и таким способом решали, кто прав». Учитывая нестабильность американской политики, «от США всего можно ожидать. Может быть и война. Они могут развязать ее». Даже Даллес боялся войны, но если об этом скажет Кеннеди, «его могут обвинить в трусости». Кеннеди — «неизвестный человек в политике, [и я выражаю ему сочувствие, потому что он] слишком легок и для республиканцев, и для демократов, а государство слишком большое, сильное государство, и поэтому это представляет известную опасность» 96.