Хрущев

Лучший способ урезонить Америку, по-видимому, полагал Хрущев — запутать ее. Для этого он решил нарушить свое обещание не проводить ядерных испытаний, пока их не возобновят американцы. Публичное заявление об этом появилось в конце августа, однако Хрущев сообщил о своих намерениях еще в июле на секретном совещании в Кремле. Разумеется, не предполагалось, что приглашенные туда ученые начнут протестовать: однако один из них, Андрей Сахаров, осмелился возвысить голос — сперва устно, а затем написав Хрущеву записку, где указывал, что одностороннее нарушение моратория «сыграет на руку США», поскольку «нарушит переговоры о запрете испытаний, помешает делу разоружения и мира во всем мире». Хрущев не отвечал вплоть до ужина, последовавшего за встречей. Там, подняв бокал за ученых, он разразился получасовой лекцией — «поначалу спокойной», вспоминал Сахаров, «но затем — с нарастающим волнением, покраснев и повысив голос».

«Он сует свой нос в то, что его не касается… Политика — это как старый анекдот о двух евреях, которые едут в поезде. Один спрашивает другого: „Ты куда едешь?“ — „В Житомир“. „Вот хитрая лиса, — думает первый еврей. — На самом деле он едет в Житомир, но мне сказал, что едет в Житомир, чтобы я подумал, будто он едет в Жмеринку“. Оставьте политику нам — специалистам… Нам приходится вести политику с позиции силы… Другого языка наши противники не понимают. Смотрите, мы помогли Кеннеди выиграть выборы в прошлом году. Потом встретились с ним в Вене — эта встреча могла бы стать поворотным пунктом… А он что говорит? „Не просите у меня слишком многого. Не загоняйте меня в ловушку. Если я уступлю слишком много, меня выставят из Белого дома“. Вот так история! Явился на встречу, которую не может провести! На кой черт он такой нам нужен? Зачем тратить время на переговоры с ним? Сахаров, не пытайтесь нам указывать, как нам себя вести и что делать. В политике мы разбираемся. Я был бы размазней, а не Председателем Совета Министров, если бы прислушивался к таким, как Сахаров!»

Гневная тирада Хрущева вызвала замешательство. «В комнате царила тишина, — вспоминал Сахаров. — Все словно приросли к месту: одни отводили взгляд, другие сидели с каменными лицами» 97. Однако этот словесный поток отразил смятение и самого Хрущева. Если он такой умный — зачем же «помог выбрать» Кеннеди? Если американского президента контролируют враждебные силы — почему Хрущев поначалу на него рассчитывал?

Направление, в котором развивались события, тревожило не только самого Хрущева, но и — еще более — тех, кому приходилось воплощать его непредсказуемые решения в жизнь. 19 мая советский посол в Восточной Германии Михаил Первухин (тот самый, что поддерживал Молотова, Маленкова и Кагановича в 1957 году) направил Громыко письмо, в котором указывал на риск заключения мирного договора с Ульбрихтом. Чтобы избежать весьма вероятной экономической блокады со стороны Запада, Первухин предлагал заключить промежуточное соглашение, срок истечения которого не приведетк автоматической отмене прав западных держав в Берлине, — то есть нечто вроде того, что отверг Хрущев в Вене. 4 июля Первухин описывал «самые серьезные последствия, которые возникнут после подписания мирного договора» (то есть установление контроля ГДР над воздушными и наземными сообщениями с Западной Германией и Западным Берлином), в таком ключе, что из его изложения становилось очевидно: заключать договор нельзя 98.

По словам Юрия Квицинского, дипатташе в Восточной Германии, «мы в посольстве и Третий Европейский отдел [Министерства иностранных дел] чувствовали и повторяли немцам снова и снова, что нам необходимо проявлять больше сдержанности…». Корниенко и других русских в Вашингтоне больше всего беспокоило, что сам Хрущев сдержанность проявлять не будет 99.

Было встревожено и советское военное командование, отвечавшее за возможное выполнение угроз Хрущева. В результате его похвальбы западные расходы на вооружение росли, а поражающая способность межконтинентальных ракет СССР, в сущности, равнялась нулю. «Как бы мы ни уважали межконтинентальные ракеты, — жаловался маршал Сергей Варенцов полковнику Олегу Пеньковскому, — у нас по-прежнему ни черта нет. Все только на бумаге, а в реальности — ничего». Самое печальное, что Пеньковский был уже завербован американцами и, разумеется, немедленно передал сказанное Варенцовым своим западным хозяевам. Зимой 1961 года, пока Хрущев носился по стране, пытаясь наладить дела в сельском хозяйстве, его маршалы встретились с членами Президиума Микояном и Сусловым, у которых просили увеличить расходы на вооружение. «Сталин просто стукнул бы кулаком по столу — и все было бы сделано!» — говорил Варенцов Пеньковскому. Однако ничего сделано не было.

25 июня Варенцов пригласил нескольких близких друзей к себе на дачу отпраздновать свое повышение по службе. В частной беседе с Пеньковским он заметил, что намерение советского руководства поддержать ГДР в вопросе перегораживания основных шоссейных дорог, соединяющих две части Берлина и две части Германии, рискованно. Оно основано на предположении, что Запад не осмелится начать войну — а если и начнет, то война будет локальной. К масштабной войне, как слишком хорошо знали маршалы, Советский Союз был не готов 100.

Ни недовольные дипломаты, ни недовольные военные не составляли открытой оппозиции: однако их недовольство, несомненно, в какой-то форме доходило до Хрущева. Сомнения других, прибавляя веса собственным колебаниям, увеличивали его стремление разрешить берлинский вопрос — любым способом, только быстрее! В конце июля Хрущев выделил время для отпуска в Крыму, как обычно, превратившегося в серию неформальных встреч и бесед с различными лоббистами и функционерами, прежде всего с конструкторами ракет. Новости были в основном хорошими: работы над созданием орбитальной бомбы и самолета с атомным мотором шли полным ходом. Однако, по словам Сергея Хрущева, «отец не переставал думать о Германии. В Вене он сделал последнюю отчаянную попытку запугать Кеннеди и надавить на него: однако его угрозы лишь побудили Кеннеди к ответным действиям» 101. Тем временем поток беженцев из Восточной Германии все увеличивался. Только за первую половину 1961 года сбежали более сотни тысяч человек — на шестнадцать тысяч больше, чем в первую половину 1960-го. За один июнь 1961 года в Западный Берлин перебежали почти двадцать тысяч, а в июле, когда Хрущев объявил, что повышает советский оборонный бюджет на одну треть, число беглецов достигло двадцати шести тысяч 102.

Уже в марте 1961 года Ульбрихт предложил разгородить два Берлина стеной. Сперва Хрущев отверг эту идею как чересчур опасную, но затем передумал. Несколько сигналов из Вашингтона (в том числе повторяющиеся призывы Кеннеди защитить ЗападныйБерлин и заявление сенатора Дж. У. Фулбрайта от 30 июня, в котором тот, по сути, публично примирился с существованием внутригерманской границы) убеждали его, что американцы особенно протестовать не будут, однако полной уверенности в этом не было. Нервозность Хрущева проявилась в строгой секретности, которой были окружены приготовления к постройке стены: даже в секретных советских стенограммах саммита стран Варшавского договора, где обсуждается во всех подробностях заключение мирного договора и его последствия, о стене нет ни слова. Перед тем как подписать проект, Хрущев даже посетил инкогнито и Восточный, и Западный Берлин. «Поездил с советским комендантом города по Западному Берлину, не выходя из машины, — вспоминает он. — Просто ездил, чтобы составить себе какое-то представление» 103.

Волнение Хрущева отразилось и в публичных заявлениях, в которых воинственность странно сочеталась со страстными призывами к спокойствию. «Наш народ не дрогнет перед испытаниями, — заявил он в телевизионном выступлении 7 августа. — На силу мы сможем ответить силой и отразим натиск любого агрессора». Однако в той же речи он призывал западных лидеров «сесть, как честные люди, за стол переговоров, не нагнетать атмосферу, не создавать военного психоза, положиться на разум, а не на термоядерное оружие». Четыре дня спустя, на встрече с румынской делегацией, Хрущев предупредил, что в ядерной войне «могут погибнуть сотни миллионов». В Италии могут погибнуть «не только апельсиновые рощи, но и культурные ценности, и люди, которые их создали, возвеличили культуру и искусство Италии». То же может случиться с «Акрополем и другами историческими памятниками Греции». Что же касается Западной Германии — «возможно, объединять будет уже нечего». Однако не стоит терять надежду: «Я обращаюсь к тем, кто не утратил способности спокойно и здраво мыслить и от кого зависит развитие международной обстановки… Давайте не пугать друг друга; не будем выискивать то, что нас разделяет, углублять и без того достаточно глубокие разногласия… Ведь есть же у нас общие потребности и интересы, раз нам приходится жить на одной планете!» 104