Хрущев

Нельзя сказать, что этот разговор был вовсе лишен практического значения. Кеннеди старался показать, как опасно может быть идеологическое соперничество в ядерный век. Однако его предупреждение против дальнейшейэкспансии коммунизма подразумевало, что со всеми уже существующими коммунистическими режимами Америка смирилась. Советский дипломат Георгий Корниенко, прочтя стенограмму заседания, был изумлен уступчивостью президента. Кеннеди не только неимоверно затянул «философскую часть» переговоров, но и говорил так, «будто целиком согласен с тем, что капитализм идет к закату и будущее принадлежит социализму». Позиция Кеннеди удивила Корниенко; он даже заподозрил, что приспешники Хрущева подредактировали стенограмму ему в угоду 75.

Позже Кеннеди прояснил свою позицию: он не возражает против социальных перемен как таковых, однако протестует, если такие перемены угрожают нарушить геополитическое равновесие, втягивая нейтральные государства в советский блок. Однако такую позицию Хрущев не принял. Когда американцы попытались раздавить Фиделя Кастро — разве это не была попытка нарушить сложившееся положение? Не говоря уж о том, что сам он приложил немало усилий, чтобы вытащить из западного блока Западный Берлин. Более того, Кеннеди высказал свои опасения в такой форме, какую Хрущев счел не только политически неприемлемой, но и лично для него оскорбительной 76. Президент предупредил, что нерасчетливость с обеих сторон может привести к самым печальным последствиям. Хрущев в ответ заявил, что нерасчетливость — «очень неудачный термин». У него складывается впечатление, что Соединенные Штаты «хотели бы поучать СССР, как школьника». Однако Советский Союз не позволит отговорить себя от защиты своих интересов 77.

Звучит достаточно сильно, однако дипломатичный американский стенограф смягчил истинные выражения Хрущева. В тот же вечер в американском посольстве, прогревая в ванне больную спину, Кеннеди рассказывал Кеннету О'Доннелу: «Хрущев просто взбесился. Начал орать: „Нерасчетливость! Нерасчетливость! Нерасчетливость! Только это и слышно от вас, и от ваших журналистов, и от ваших друзей в Европе и повсюду — везде это проклятое слово, нерасчетливость! Засуньте его в морозилку и никогда больше не употребляйте! Меня тошнит от него!“» 78

Внезапная вспышка гнева советского лидера была вызвана не только тем, что именно в нерасчетливости обвинял его в свое время Молотов, но и тем, что это обвинение было справедливо. В конце концов, как иначе можно назвать его политику по германскому вопросу? Однако Кеннеди, пораженный гневом Хрущева, поспешил признать, что и Америка порой проявляла нерасчетливость (например, в Корейской войне, когда американцы не подумали о возможности китайской интервенции, или в недавней истории с Кубой), и Хрущев воспринял это как знак слабости — ибо сильный человек, по его мнению, не стал бы признавать свои ошибки в разговоре с противником.

Впрочем, на прогулке, последовавшей за ланчем, Кеннеди проявил уже вполне однозначную слабость. Он признал, что его положение в родной стране довольно шатко (что, как он объяснил, связано с победой небольшим числом голосов и недостатком поддержки в конгрессе), и попросил Хрущева не требовать уступок, способных еще сильнее подорвать его позицию. Хрущев ответил на это пространной речью о Берлине, в которой чувствовалось и желание надавить на президента, и опасение, что американские реакционеры, в свое время заставившие Эйзенхауэра свернуть разрядку, теперь проделают то же с его наследником 79.

Вечернее заседание прошло ненамного лучше, однако Хрущев остался доволен. Кеннеди признал, что Соединенные Штаты рассматривают «существующий баланс между советско-китайскими [!] силами и силами США и западноевропейских стран как более или менее равновесный». Хрущев воспринял это как подтверждение того, на чем так долго настаивал: что СССР достиг примерного паритета в вооружениях с США и новая мировая война теперь немыслима 80.

В 18.45 договаривающиеся стороны распрощались. Корреспонденту «Санди таймс» Генри Брэндону, хорошо знавшему президента, Кеннеди показался «ошеломленным». «Это всегда так?» — спросил Кеннеди посла Томпсона. «Зависит от обстоятельств», — отвечал посол, «очень расстроенный» тем, что президент не внял его совету не затрагивать идеологические вопросы.

Возможно, среди прочих советов Кеннеди следовало послушать и совета своей жены. Проведя с Хрущевыми вечер (ужин в Шенбруннском дворце и посещение оперного театра), Жаклин Кеннеди верно заключила, что госпожа Хрущева — «крепкий орешек» и что хотя и говорят, что Аджубей имеет на своего тестя большое влияние, Хрущеву тот «по-настоящему не нравится» и он «не особенно с ним близок» 81. Миссис Кеннеди, с которой Хрущев сидел рядом за столом, показалась ему «языкастой». Когда он начал хвастать, что на Украине сейчас больше учителей, чем было до 1917 года, она прервала его: «О, господин председатель, давайте не будем о статистике — это так скучно!» «В разговоре находчива: с ней не связывайся — обрежет!» — вспоминал позже Хрущев. Ах, если бы можно было сказать то же самое и о ее муже! 82

4 июня, в воскресенье, в 10.15 в советском посольстве продолжились переговоры. Кеннеди наконец перешел к делу. Обе стороны согласились, что в Лаосе необходимо прекратить огонь и сформировать нейтральное правительство. Однако замечание Кеннеди об интересах США в Азии вызвало со стороны Хрущева новый взрыв гнева. Соединенные Штаты, заявил он, «так богаты и могущественны, что приписывают себе какие-то особые права и не считают нужным признавать права других». Пусть президент извинит Хрущева за прямоту, но это «мегаломания» и «бред величия». СССР не позволит, чтобы ему указывали: «Не суй нос туда, не суй нос сюда», — особенно в то время, когда Соединенные Штаты «распространяют свое влияние повсюду». Конечно, западные люди «искуснее восточных умеют бросаться тонко замаскированными угрозами»; но, когда американцы говорят о приверженности определенным установкам, это значит, что они «и Крым готовы захватить — ведь это тоже улучшит их положение»! 83

Обмен мнениями о запрете ядерных испытаний также ни к чему не привел. Хрущев все еще предпочитал всеобщее и полное разоружение (которое, легковесно заметил он, «при наличии доброй воли» можно провести за два года). Высказываясь по вопросу о Берлине и Германии, он начал вежливо, но твердо. То, что он хочет сделать, «повлияет на отношения между нашими двумя странами», особенно «если США неверно поймут советскую позицию». Он хочет достигнуть соглашения с президентом (он подчеркнул слова «с вами»), однако, если Соединенные Штаты не ответят взаимностью, СССР «подпишет мирный договор» с Восточной Германией, положив тем самым конец всем оккупационным договоренностям, в том числе и о доступе западных держав к Берлину. Это утверждение Хрущев повторил раз десять, словно стараясь убедить не только Кеннеди, но и самого себя. «Никакая сила в мире» его не остановит. Сколько еще можно ждать? Еще шестнадцать лет? Или еще тридцать?

На этот раз президент, собравшись с силами, отвечал холодно и по делу. Берлин — не Лаос. Это «одна из основных проблем, волнующих США». Соединенные Штаты пришли туда «не по чьей-то милости. Мы прорвались туда с боем… Западная Европа необходима нам для обеспечения нашей национальной безопасности, и мы поддерживали ее в двух мировых войнах». Господин Хрущев, продолжал президент, назвал его «молодым человеком», «но он не так молод, чтобы принимать предложения, явно враждебные интересам США».

В ответ на столь резкий отпор Хрущев поначалу проявил раздражение: судя по тому расширенному толкованию, которое Кеннеди придает понятию национальной безопасности, «США могут и Москву оккупировать — ведь это улучшит их позиции!». Однако затем, смягчившись, начал заверять Кеннеди, что «престиж США не пострадает и все это поймут». В конце концов он снова «завелся» и заметил, что, если Соединенные Штаты хотят начать войну за Берлин — «пусть начинают сейчас», пока не изобретены какие-нибудь еще более ужасные средства массового уничтожения. Эти слова так напугали стенографов, что советский заменил их на «пусть Соединенные Штаты примут на себя полную ответственность за это», а американский — просто на «пусть так и будет» 84.