Под игом

Огнянов не смел на нее взглянуть; он говорил, обернувшись к стене. Сердце его разрывалось на части, словно его терзали железными клещами.

— Да, я убил двух турок; я, который мухи не обидел…

Я был вынужден их убить, потому что они на моих глазах хотели изнасиловать девочку… и на глазах у ее отца, которого

они

связали. Да, я убийца, и мне опять грозит Диарбекир или виселица.

— Говори, говори… — прошептала она, сама не своя.

— Больше говорить нечего, теперь ты знаешь обо мне все, — дрожащим голосом ответил Огнянов.

На лице Рады он прочел страшный приговор и ждал его теперь из ее уст.

Рада бросилась ему на шею.

— Ты мой, ты самый благородный! — крикнула она. — Ты мой герой, мой прекрасный рыцарь.

И они обнялись крепким, страстным объятием, трепеща от любви и счастья.

ХІ

I

І. Брошюра

С лестницы послышались тяжелые шаги. Кто-то взбегал по ней так быстро, что дрожал весь этот деревянный дом. Рада вырвалась из объятий Огнянова.

— Это доктор мчится, — сказал Бойчо, прислушавшись. Рада отошла к окну и пылающей щекой прижалась к стеклу, чтобы скрыть свое волнение.

Доктор, как всегда, шумно ввалился в комнату.

— Читайте, — проговорил он, подавая Огнянову какую-то брошюру. — Огонь, братец, огонь! С ума сойти можно!.. Поцеловать бы ту золотую руку, что это написала!

Огнянов раскрыл брошюру. Она была издана эмигрантами в Румынии. Как большая часть подобных книг, эта брошюра была довольно посредственным произведением, полным избитых патриотических фраз, приторной риторики, отчаянных восклицаний и ругательств по адресу турок. Но она возбуждала громадный энтузиазм болгар, жадных до каждого нового слова. Судя по жалкому состоянию страниц, испачканных, измятых, почти истлевших от множества прикосновений, она прошла через сотни рук и зажгла тысячи сердец.

Соколов от этой брошюры был как пьяный. Даже Огнянов, более искушенный в литературе, увлекся, просмотрев несколько страниц, и не мог уже оторвать от них глаз. Доктор ревниво смотрел на него и, не вытерпев, выхватил у него брошюру.

— Послушай, послушай, дай я тебе почитаю! — крикнул доктор и начал читать громким голосом, воодушевляясь все больше и больше; при каждом сильном выражении он левой рукой рассекал воздух, топал ногами и метал пламенные взгляды на Раду и Бойчо, которые позабыли о своих недавних сладостных волнениях и заразились его воинственным пылом. Комната да и вся школа сотрясались от его раскатистой октавы. Прочитав большую часть брошюры и дойдя до длинного стихотворения, которым она заканчивалась, доктор, весь дрожа и обливаясь потом, оборвал чтение и повернулся к Огнянову.

— Огонь, братец, огонь! На, читай… Я устал… Нет, дай я сам; ты читаешь стихи, как поп Ставри «Отче наш»; испортишь все впечатление. Нет, читай ты, Рада!

— Возьми брошюру, Рада, ты хорошо читаешь стихи! — сказал Огнянов.

Девушка начала читать.

Как и прозаическая часть брошюры, стихотворение было написано достаточно бездарно: в нем было много восклицаний, много искусственного пафоса. Но читала его Рада хорошо и с чувством. Ее звонкий вибрирующий голос придавал жизнь и силу любому стиху.

Доктор глотал каждое слово и громко топал ногой. На самом интересном месте дверь открылась без стука, и вошла старуха, которая прислуживала в церкви.

— Вы меня звали? — спросила она.

Бросив на старуху свирепый взгляд, доктор молча вытолкал ее вон, захлопнул дверь и опустил щеколду. Бедная старуха сошла к себе вниз совсем растерянная и приказала детям церковного сторожа не шуметь, потому что учительница дает урок учителю и доктору.

— Кого опять черт несет? — заорал в отчаянии Соколов, снова услышав чьи-то шаги. — Вот я его выброшу в окно! — И он открыл дверь.

Вошла девочка с письмом в руках.

— Кому это? — буркнул доктор.

Девочка подошла к Раде и отдала ей письмо.

Рада, увидев на конверте незнакомый почерк, удивилась, но вскрыла письмо и стала читать.

Бойчо смотрел на девушку в недоумении. Он заметил, что на лице у нее проступили красные пятна, потом появилась улыбка.

— Что это? — спросил Бойчо.

— Письмо. На, читай! Он взял листок.

Это было любовное послание от Мердевенджиева. Бойчо громко рассмеялся.

— Уж этот Мердевенджиев! Теперь он мой соперник, Рада, и к тому же — опасный. Удивительно, как только эта пустая голова смогла сочинить такое послание. Не посмотреть ли в письмовнике, с каких страниц оно списано? Рада, смеясь, разорвала письмо.

— Зачем ты его разорвала? Ответь! — сказал ей Соколов.

— Что же ему ответить?

— Напиши: «О-о-о-о сладкоголосый соловей! О-о-о-о музыкальнейший селезень! О-о-о-о-о нежносердечный удод! Мне выпала высокая честь сегодня, часов в шесть…» — дурачился Соколов, но, взглянув на часы, не кончил фразы и обратился к Бойчо: — Видишь, какой он подлый человечишка?.. Видишь, какой это гнусный интриган? Может, он шпион, а? Поздравляю вас в таком случае! Слушай, когда ты сегодня придешь в школу, плюнь ему в лицо. На твоем месте я бы дал ему по физиономии…

— Просто дурак; ну что с него взять?

— Нет, нет, презирать подлецов мало, их надо наказывать… Разреши мне! — проговорил доктор тоном заговорщика.

— Зачем? К чему это тебе? Не бросай камень в грязь — обрызгает.

— Ага! Постой! — крикнул доктор и хватил себя по лбу, как бы желая удержать какую-то мысль, мелькнувшую у него в голове.

— Что такое?

— Придумал! — И Соколов громко рассмеялся. Огнянов посмотрел на него вопросительно.

— Ничего, ничего… до свидания. И не забудь: завтра отправляемся на Силистра-Йолу.

— Опять? Да что это ты все кутежи затеваешь, душа

моя?

— Завтра увидимся, до свидания! — И доктор выбежал. Вернувшись домой, он написал женским почерком следующую записку, адресованную Мердевенджиеву:

«Благодарю. Не нахожу удобным ответить письмом. Жду Вас вечером в саду бабушки Якимчи. Калитка будет открыта. Ах! Ах!

Известная Вам…

28 сентября 1875 года».

Певчий явился на любовное свидание в назначенное время. Но вместо Рады его встретила страшным ревом Клеопатра, которую Соколов привязал в темном углу сада, примыкавшего к его дому.

XIV. Силистра-Йолу

Так называлась расположенная на берегу монастырской реки красивая лужайка, опушенная ветвистыми вербами, высокими вязами и ореховыми деревьями. Уже настала осень, но этот прелестный тенистый уголок, словно остров нимфы Калипсо, [39] — царство вечной весны, — был еще свеж и зелен. К северу от этой чудесной лужайки сквозь пышные ветви деревьев виднелись две вершины горной цепи Стара-планина: Кривины и Остробырдо. Между ними пролегало ущелье с крутыми скалистыми склонами, на дне которого шумела река. Лесной прохладный ветерок нежно шевелил листву, донося сюда благоухание гор и глухой рокот водопадов. По ту сторону реки вздымались высокие белые обрывы, изрезанные и изрытые потоками дождевой воды. Солнце подходило к зениту, и его лучи, пронизывая листву, осыпали лужайку золотым дождем трепещущих зайчиков. Чудесной прохладой и очарованием веяло от этого поэтического уголка, носившего такое прозаическое и неподходящее название — «Путь к Силистре». Ведь никакая торная дорога — ни силистрийская, ни какая-нибудь другая — не проходила через эту уединенную лужайку, так уютно притаившуюся в отрогах неприступной здесь Стара-планины. Но название лужайки объяснялось не ее местоположением, а другим обстоятельством, так сказать, историческим. Уединенность этой лужайки, ее прелесть и прохлада давно сделали ее излюбленным местом для пикников, пирушек и кутежей. В этой бяло-черковской Капуе [40]разорялись многие мелкие торговцы, моты и кутилы, а разорившись, уходили наживаться в Силистрийский уезд — дикий край изобилия, где все они легко находили себе дело и заработок, а иные даже богатели. Удача первых «искателей сокровищ» из Бяла-Черквы привлекла и других в эту обетованную землю — на силистрийскую низменность.

39

Нимфа Калипсо — по древнегреческим преданиям, была владетельницей сказочного острова Огигии, где она в течение нескольких лет удерживала своими чарами полюбившегося ей Улисса (Одиссея), мечтая стать его женою.

40

Капуя — город в Италии. Древняя Капуя славилась роскошью и изнеженностью своих жителей.