Слово после казни

— Русский черт в болоте! Ой, вот так цирк!.. Нахохотавшись, эсэсовцы разошлись.

Меня била лихорадка. Я продрог до костей, хотя стояла адская жара. Чтобы не искушать судьбу, взял в руки лопату и, как в бреду, начал работать. Пот, стекая по носу, повисал мутными каплями. Томила жажда. Радости от того, что остался жив, я не испытывал. Теперь я даже сожалел, что не пошел за постенкетте...

Вскоре ударил гонг на обед. Сразу все замерло. Узники расправляли онемевшие спины, вытирали взмокшие лица, тяжко вздыхали. Один стоял на коленях — молился. А на верхушке сосны окончательно охрипший узник продолжал сипеть:«Я — обезьяна!»

— Эй ты, слезай обедать! — крикнул ему капо, но несчастный будто и не слышал.

— А ну помогите ему!— приказал одному из охранников унтершарфюрер.

Тот снял автомат и стал целиться. Первым выстрелом беднягу ранило. Неожиданно он закричал по-немецки:

— Смерть Гитлеру! Смерть фашизму! Проклятье вам, убийцы! Все равно вам не избежать кары! Не уйти от возмездия. Красная Армия близко… Разъяренный унтершарфюрер заорал во всю глотку:

— Фойер!

Дробно забила автоматная очередь. Узник камнем упал на землю. Форарбайтеры взяли его за ноги и подтянули к трупам.

Был полдень. Солнце стояло в зените и пекло беспощадно. Из болот подымались густые испарения, жирные и сладковатые, как запах перегноя. Мошкара исчезла, вместо нее нас немилосердно жалили какие-то маленькие серые мухи и слепни.

Началось построение. Строились молниеносно, каждый хотел как можно скорее получить баланду и сэкономить лишнюю минуту на отдых. После пересчета унтершарфюрер дал команду:

— Постенкетте айнцин!

Цепь охраны стянулась. Часть автоматчиков окружила узников, а другая расположилась рядом, за походными столиками, привезенными на грузовике вместе с кесселями*. Эсэсовцы на наших глазах принялись обедать. Их обед состоял из четырех блюд и мог вызвать галлюцинации у любого из нас. Иногда кто-то из «щедрых» бросал нам обглоданную кость, и все с наслаждением наблюдали за толчеей, возникавшей там, куда она попадала.

* Термос с горячей пищей.

Нам тоже привезли обед: на двести голодных, истощенных человек два бачка жидкой брюквенной бурды. По четверть литра на каждого. И больше ничего! Форарбайтеры и капо столовались из эсэсовской кухни после того, как пообедают конвойные.

Капо Адольф начал разливать баланду, а форарбайтеры с резиновыми дубинками в руках следили за порядком. Штрафникам миски и ложки не выдавались, обед мы получали прямо в шапки. Они были настолько засалены потом и грязью, что баланда почти не вытекала, впрочем, вытечь она и не успела бы.

С лихорадочным блеском в глазах узники ожидали своей порции, и охватывало их при этом волнение, пожалуй, большее, чем когда эсэсовцы упражнялись в стрельбе по живым мишеням.

Одни из узников отчаянно наблюдали за раздачей, другие с невыразимой тоской поглядывали на столики эсэсовцев, третьи, получив и проглотив свою баланду, пытались испытать счастье, выстраиваясь в другую очередь в надежде получить добавку.

И только немногие поступали благоразумно. Проглотив свою порцию, они немедленно ложились на землю, закрывали глаза, чтобы ничего не видеть и не слышать, чтобы выключиться хотя бы на короткое время и сберечь те жалкие силы, что еще теплились в них.

Я стоял в нервном ожидании, словно в засаде. Это было тягостно, хотя очередь быстро продвигалась. Слышался металлический звон черпака, которым мешали в бачке, и хлюпанье баланды, вызывавшее спазмы в горле. Подошла моя очередь. Я дотянул до обеда и, стало быть, заслужил свою порцию баланды. Возможно, теперь дотяну до вечера. Дрожащими руками я подставил свою шапку. Капо дружелюбно посмотрел на меня.

— А-а, русский? Подставляй, дорогой, дам тебе погуще,— сказал Адольф.

Он опустил черпак на самое дно бачка, очень старательно зачерпнул и осторожно, чтобы не пролить ни капли, приподнял черпак, наполненный баландой.

От волнения у меня задрожали руки, и я не знал, как мне благодарить Адольфа. В следующее мгновение Адольф сделал резкое движение, и черпак с баландой опрокинулся мне на голову. Я опустился на землю, уткнувшись лицом в траву, не в силах побороть судорожных рыданий.

Кто-то подошел ко мне, прилег рядом.

— Плачешь?— послышался ласковый голос. Я повернул голову и увидел пожилого узника с глубоко запавшими карими глазами. Он смотрел на меня с сочувствием, изучающе:

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Откуда ты?

— Из Сквиры.

— Значит, земляк. А я из Полтавы. Возьми, подкрепись,— он незаметно сунул мне кусочек черного, как земля, хлеба, испеченного наполовину из опилок и просяной трухи и принесенного, наверное, из лагеря, так как здесь хлеба не давали. Только тот, кто испытал муки голода, может оценить поступок этого узника.

— Запомни: отчаяние — враг номер один. Будешь киснуть — погибнешь. Слезами горю не пособишь. Нужно бороться.

— Как же тут бороться?

— Бороться можно всюду, но об этом поговорим в лагере. А сейчас давай отдохнем. Успокойся и возьми себя в руки, — сказал полтавчанин и, закрыв глаза, застыл в неподвижной позе. Я с благодарностью смотрел на этого человека, ставшего мне вдруг родным и близким, думал о значении и глубине его простых слов, и на какое-то время отчаяние уступило место решимости.

Во второй половине дня из нашей арбайтскоманды погибло еще несколько узников. Один, не вытерпев издевательств, бросился с лопатой на унтершарфюрера. Этот поступок оказался для эсэсовца настолько неожиданным, что он с перепугу бросился бежать. Узника тотчас же прошили автоматной очередью. При этом ранили еще двух, носивших ведра. Их тут же добили. После этого случая унтершарфюрер как-то весь посерел и больше к нам не подходил.

Жизнь узников штрафной команды исчислялась днями... И мы отвоевали у смерти этот день, хотя и дорогой ценой.

Работа близилась к концу. До темноты нас должны привести в лагерь; в сумерках никакие автоматчики не управились бы с таким количеством впавших в отчаяние людей, которые в любую минуту могли броситься на конвоиров, смять их и скрыться в темневшем вдали лесу.

Раздался гонг. Мы бросились строиться. Каждый стремился поскорее стать в середине колонны, подальше от резиновых дубинок капо и форарбайтеров и не нести трупы. А их было около двадцати, что составляло среднюю дневную норму штрафной команды № 1. Последним, замыкавшим колонну, пришлось нести мертвых товарищей до самого лагеря.

Колонна выбралась из болот и пошла по грунтовой дороге. Смертельно усталые, избитые, предельно истощенные, поддерживая друг друга, мы едва переставляли ноги. Почти четыре сотни деревянных колодок подняли тучу пыли, которая, оседая, забивалась в рот, в нос, в уши, за ворот.

Приближаясь к лагерю, колонна замедлила ход. К воротам подтягивались десятки арбайтскоманд, создавая длинную серую ленту. Впереди и позади был слышен однообразный стук тысяч колодок. Это идут гефтлинги Освенцима — рабы фашистского рейха и смертельные его враги. На лице у каждого веером расходятся от глаз глубокие морщины и собираются в уголках плотно сжатых уст, как следы невыносимых страданий. Хмурые, суровые лица с мертвыми глазами.

То и дело раздаются выстрелы: добивают тех, у кого не хватило сил пройти эти несколько сот метров до ворот лагеря. Тех, кто упал, загрызают здоровенные, специально натренированные волкодавы. Трупы остаются на шоссе. Их подберут узники последней арбайтскоманды и принесут в лагерь.

Отворяются врата ада. В них втягивается нескончаемая серая лента.

— Айн, цвай, драй... — громко считает узников откормленный обер-капо с коротким, как выстрел, именем Фриц. На головы и плечи тех, кто не очень четко печатает шаг, то и дело опускается его палка. Звуки музыки фантастически вплетаются в стук тысяч колодок.

К воротам подходит последняя команда. Идут не стройными рядами, а квадратиками. В каждом квадрате пять гефтлингов — четыре живых несут за руки и ноги пятого, мертвого. Так удобнее считать.