Слово после казни

— Потрудись, голубчик, принести.

Шатаясь, узник, словно в бреду, пошел навстречу своей смерти. Унтершарфюрер жестом руки предупредил автоматчиков, чтобы те не стреляли, а сам вынул парабеллум и стал целиться в затылок несчастному. Чуть только узник приблизился к своей шапке и уже наклонился, раздался выстрел. Бедняга только покачнулся, затем выпрямился и повернулся к нам лицом, ожидая второго выстрела. В его безвольно опущенной руке был ненужный теперь мютце... С измученного лица исчез страх. Человек застыл на месте, словно специально позировал унтершарфюреру, чтобы тот чего доброго не промахнулся. Второй выстрел — и мертвое тело упало на землю. Эсэсовец подбежал посмотреть, куда угодила пуля. Вскоре мы услышали его радостный возглас. Негодяй подозвал коллег, чтобы те воочию убедились, как метко он стреляет. Минут десять они переворачивали тело сапогами с боку на бок и о чем-то оживленно судачили. Эсэсовцы не скупились на комплименты унтершарфюреру. Ежедневные тренировки в стрельбе по живым мишеням не прошли зря.

Возбужденный унтершарфюрер вернулся и в сопровождении капо Адольфа пошел вдоль канавы. Адольф гордился тем, что был тезкой самого фюрера. Свои обязанности он выполнял с завидным рвением. За два часа работы успел избить десятка два узников. А сейчас, угодливо заглядывая в глаза своему хозяину, трусцой семенил рядом. По дороге им попалась большая лужа. Адольф подозвал узников, велел им лечь в лужу лицом, и по этому помосту из живых людей они прошествовали дальше.

Мы получили неожиданную возможность расслабиться на несколько минут, снизить бешеный темп работы. Солнце уже поднялось над лесом и пекло немилосердно. Отчаянно мучила жажда, в горле пересохло, но воды, хотя бы относительно пригодной для питья, не было. Я уже перестал верить, что доживу до обеда.

Через какое-то время унтершарфюрер и капо вернулись. О чем-то разговаривая, они посматривали на высокую ветвистую сосну, росшую поблизости. Затем палач подвел к дереву одного из узников, велел ему взобраться на верхушку сосны и кричать:«Я — обезьяна!» Он даже разрешил своей жертве сбросить гольцшуги. Капо услужливо подсадили узника.

— Выше! Выше!— командовал унтершарфюрер и, когда взбираться выше стало некуда, приказал:— А теперь начинай!

— Я — обезьяна! Я — обезьяна!— сдавленным голосом закричал узник.

Эсэсовцы и капо дружно хохотали, довольные выдумкой своего начальника.

— Громче, громче!— покрикивал унтершарфюрер.— Чтобы все слышали!

— Я — обезьяна! Я — обезьяна!.. Я — обезьяна!..— разносилось по всей округе.

Этого развлечения им хватило на полчаса. Теперь унтершарфюрер направился к узнику, который, бросив работу, громко разговаривал сам с собой. Сумасшествие узников считалось наглядным доказательством неполноценности низшей расы. Некоторое время унтершарфюрер наблюдал за больным, не трогая его. Тот бормотал отрывистые бессмысленные фразы и, Держась за лопату, пританцовывал.

— Иди сюда,— подозвал его эсэсовец. В ответ — идиотский смешок.

— Ко мне! Шнель!

Тронувшийся поднял лопату над головой, с кривлянием и ужимками, заговорщицки подмигивая, пошел прямо на начальника конвоя.

— Брось лопату!— велел тот, но узник не обратил никакого внимания на приказание. Эсэсовцу уже было не до шуток. Он выхватил из кобуры пистолет, но капо опередил выстрел: ударом лома он перебил руку несчастному.

— Дайте веревку!— распорядился унтершарфюрер. Один из эсэсовцев достал из ранца длинный тонкий шнур. Лишившемуся разума узнику связали ноги и подтащили к сосне, на которой все еще сидел тот, что кричал: «Я — обезьяна!»

Адольф перебросил один конец веревки через толстую ветку, после чего сумасшедшего подтянули вверх ногами, головой вниз. Потом капо раскачал повешенного, а сам отошел в сторону. Тем временем начальник конвоя поспорил с одним из эсэсовцев на бутылку вина, что он тремя выстрелами с расстояния в двадцать шагов прострелит череп несчастному, который раскачался, как маятник. Я давно уже заметил, что у эсэсовцев всегда был повышенный интерес к стрельбе по движущимся мишеням.

Унтершарфюрер отмерил двадцать шагов, стал в картинную позу и начал целиться. Ничто его не волновало: ни возможная кара за содеянное, ни тем более муки совести. Да и неудивительно. Сам фюрер брал на себя ответственность за преступления эсэсовских головорезов, целиком освобождая их от такого анахронизма, как совесть.

Унтершарфюрер выиграл пари.

Я старался изо всех сил, но, видимо, работал недостаточно интенсивно, так как один из штрафников, которые носили наполненные ведра, бросил мне на ходу: «Пошевеливайся, коли хочешь жить!» Унтершарфюрер и капо повернули в нашу сторону. Тяжелое предчувствие буквально парализовало меня. Обильный пот заливал лицо, липкие струйки стекали по телу. Я уже слышал голоса палачей и боялся даже посмотреть в их сторону. Вот они остановились неподалеку от меня, закурили.

— Смотри, Адольф, у этого гефтлинга номер 131161. В нашей команде еще не было узников с такими большими номерами.

— Это новенький. Я взял его сегодня из карантинного блока,— ответил Адольф унтершарфюреру.

— Ты посмотри, как он работает. Суетится, а толку никакого. К тому же русский...

— Сейчас я его подбодрю....

— Погоди, я сам поговорю с ним.

Руки и ноги немеют от страха. Отчаянно колотится сердце.

— Эй ты!

Я инстинктивно отшатнулся, позабыв, что нужно почтительно скинуть с головы мютцен... Эсэсовец сам сорвал с меня шапку и, отойдя поближе к постенкетте*, приказал подойти к нему. Оставляю лопату, выкарабкиваюсь из канавы и с замиранием сердца подхожу к унтершарфюреру. Приблизившись на расстояние пяти шагов, вытягиваюсь по стойке «смирно», ожидая решения своей судьбы. Убийца не торопится. Он держит в зубах тоненький стебелек и презрительно смотрит на меня светлыми водянистыми глазами. В его взгляде я читаю приговор. Стою помертвевший и чувствую, как под ложечкой у меня медленно тает лед.

* Цепь охраны (нем.).

Унтершарфюреру наскучило забавляться, он смял мютце и бросил за линию постенкетте.

— А теперь пойди принеси свой мютце!

«Все равно он меня пристрелит, так пускай стреляет здесь»,— подумал я. Страх, охвативший меня в первое мгновение, неожиданно сменился отчаянной и злой решимостью.

— Идти за постенкетте я не имею права. Правила поведения узника в лагере — закон для меня. Я хочу работать!— твердо сказал я по-немецки.

Эсэсовца поразило, что я говорю по-немецки. Он даже представить себе не мог, что такая мизерная букашка — и вдруг владеет его родным языком.

— Ах вот как!— сказал он насмешливо.— Знаешь порядок? И отчего же ты, такой дисциплинированный, попал в штрафную команду?

— По недоразумению.

— За шапкой пойдешь?

— Не имею права переходить линию постенкетте.

— Альзо!* — Унтершарфюрер вынул из кобуры пистолет и поставил его на боевой взвод. В его глазах загорелись хищные огоньки.— В последний раз спрашиваю: пойдешь?

— Не пойду, потому что не имею права! Ваше право убить меня, мое право — умереть, но нарушать закон я не буду.

* Итак (нем.).

— Повернись ко мне спиной!— приказал он.

Позади себя я услышал шаги, но не решился повернуть голову. В следующее мгновение унтершарфюрер выстрелил. Подо мной разверзлась земля, и наступил полнейший мрак. Очнувшись, я услышал громовой хохот и увидел возле себя нескольких эсэсовцев. Один держал в руках длинную палку, которой, подкравшись сзади, ударил меня по голове, а унтершарфюрер в это мгновение выстрелил.

Среди прочих диких выходок эсэсовцев этот трюк был самым распространенным. Я сам не раз видел, как развлечения ради они имитировали расстрел узника, а потом ржали как шальные.

— Ты уже в гиммелькоманде, голубчик, а мы пришли к тебе в гости,— сказал один из них, и все снова принялись хохотать. Эсэсовцы благодарили унтершарфюрера за доставленное удовольствие и пообещали ему за это пару бутылок вина.

Я был в полуобморочном состоянии и плохо соображал. Натешившись вволю, палачи возвратили мне шапку и велели продолжать работу. Капо подвел меня к канаве и влепил такую затрещину, что я плашмя плюхнулся в болотную жижу и барахтался в ней, пока не перемазался весь в иле и грязи. Мой вид еще больше развеселил душегубов: