Полет бабочек

— То есть надо обманывать, хочешь сказать?

— Скрывать секреты? Как твой Томас и его любовница?

Громкость собственного голоса Софи удивляет ее саму.

— Как ты смеешь говорить о нем в таком тоне? И как посмела вообще упомянуть о ней?

— А что? Значит, ты делаешь вид, что этого не было?

— Он мой муж. И тебе нет до этого дела.

— Но у меня есть дело до тебя. Взгляни на себя! Ты все хандришь. Разозлись на него! Накричи! Сделай что-нибудь! Если отгонять эту мысль, делать вид, что ничего не было, дело кончится тем, что ты превратишься в обычную несчастную замужнюю женщину, вроде тех, что проводят все дни напролет у окна, потому что им нечем дышать. Вы перестанете выходить в свет и разговаривать друг с другом. И ему от этого, конечно же, не станет лучше.

— Как ты можешь говорить такие вещи? Я же стараюсь! Я же… просто… стараюсь.

Слезы подступают глазам, и она валится без сил на скамейку. Агата трогает подругу за плечо, но Софи отталкивает ее с яростным «Нет!» — как будто это Агата виновата, что боль разрывает все тело на части. Она чувствует, что Агата не сводит с нее глаз — ее подруга, которая никогда не предаст, не оттолкнет. И, видя вновь протянутую к ней руку, Софи не сопротивляется: она падает в объятия подруги и рыдает, пока не заныло в груди, пока отовсюду — из носа и изо рта — не начинает течь ручьями, как из глаз. Платье Агаты уже промокло, но Софи знает, что кому-кому, а Агате на это наплевать.

На этот раз она плачет, потому что ей жалко себя — из-за неверности Томаса, из-за того, что он молчит, и того, что скрывается за этим молчанием. Она льет слезы но той жизни, к которой привыкла когда-то и которую у нее теперь отняли. Они сидят так несколько минут, наконец жар в груди Софи остывает, а дыхание успокаивается. Наверное, слезы иссякли, думает она. Еще немного такого неистового плача, и голова бы просто взорвалась. И Агата права: она действительно словно пребывает в ступоре — как ее муж. Его болезненное состояние грозит вытянуть из нее все соки, окрасить ее существование в скучные цвета серых оттенков — нельзя этого допустить.

Она отрывается от плеча подруги и утирает слезы. В эту минуту она поднимает глаза на дом и замечает быструю тень, отпрянувшую от окна в комнате Томаса. Пусть видит.

Они сидят молча еще некоторое время. Агата сжимает ей руку. Затем начинает говорить:

— Моя дорогая, прости меня, мне так жаль. Я не хотела говорить такие ужасные слова и делать тебе больно, но ты…

— Нет, ничего, я понимаю. Я судила тебя, когда следовало оборотиться на себя. И ты прости меня.

Все эти разговоры о благоразумии… Неважно, что думают другие люди.

Она вспоминает, как сама повела себя, когда пошла к капитану Фейлу в тот день, и испытывает досаду. О благоразумии с ее стороны не могло быть и речи. Правда, она тогда была в расстроенных чувствах, сама не своя. И все-таки как легко находить оправдания собственным поступкам.

— Я знаю, тебе нелегко было тогда — вывести Томаса на люди в таком состоянии, — говорит Агата. — Но этот случай на лестнице…

— О, не напоминай мне об этом.

Софи откидывается на спинку скамьи и закрывает лицо руками.

— Но тебе не кажется, что все к лучшему, Медведица? Это же хорошо, что он так рассердился. Роберт сказал мне потом: ему показалось, что Томас был готов ударить того типа в лицо.

— И ты считаешь, что это к лучшему? Все стало только хуже! Весь город теперь думает, что он сумасшедший. Как только мой отец узнает об этом — сразу же будет здесь и отправит Томаса в какую-нибудь лечебницу, чтобы оградить меня от опасного душевнобольного.

— Ерунда. Томас в жизни тебя не тронет, и вообще никого.

— Знаю. Но другие люди — нет. Все будут думать, что он не в состоянии меня содержать.

— Да хватит тебе волноваться о том, что думают другие. Он по-прежнему работает, значит, по-прежнему сможет заботиться о тебе.

Софи скрещивает на груди руки.

— По-прежнему работает? Да он только и делает, что работает. Сидит в кабинете весь день. Иногда пропадает в парке; конечно, я рада, что силы к нему возвращаются, но это все равно что жить с привидением. И это заботой обо мне не назовешь.

Но Агата права, уже в который раз. Нужно перестать беспокоиться о том, что подумают другие. Это очень отвлекает от того, что ее действительно волнует, а именно — болезнь Томаса, его супружеская измена и сможет ли она совсем простить его, чтобы помочь ему справиться с болезнью.

— Думаю, ты права, — говорит Агата. — Но я все равно считаю, что ты правильно поступила, взяв его в театр, на люди. Поведешь его еще куда-нибудь?

— Не уверена, что у меня хватит на это сил. Даже в церкви было трудно — сносить все эти жалостливые взгляды. Но у меня появилась другая мысль — я, кажется, знаю, куда его можно сводить. Очень надеюсь, что это ему поможет.

— Прекрасно! Вот видишь — гораздо лучше пытаться помочь ему, чем оставлять чахнуть в постели. Что ты придумала?

— Я написала его другу в Кью, мистеру Кроули. И нынче утром получила ответ. Мы собираемся встретиться с ним после обеда.

— Удачи! — говорит Агата. — А теперь мне надо идти, чтобы увидеться с Робертом и поговорить об этом его глупом предложении. Мы все еще подруги?

Софи улыбается, покоренная ее оптимизмом.

— Ну конечно.

Дорогая миссис Эдгар!

Я был потрясен Вашим письмом. Никто не говорил со мной о состоянии здоровья Вашего мужа. Я даже не знал, что он уже вернулся из экспедиции. С мистером Райдвелом я не виделся довольно давно и не слышал, чтобы кто-нибудь еще из компаньонов Томаса вернулся. Сделайте одолжение, привезите его ко мне в гости. Я был бы исключительно рад увидеться с ним. Мы могли бы сводить его в Пальмовую оранжерею, где он сможет оказаться в знакомой обстановке — это, как вам известно, единственное место в Англии, где условия содержания растений максимально приближены к условиям тропического леса. Возможно, он вспомнит что-то из пережитого, и мы поймем, что с ним произошло, и сможем его разговорить. Я весьма огорчен этим известием. Ваш муж — один из самых блестящих и увлеченных молодых людей, с кем я имею удовольствие быть знакомым. Пожалуйста, приезжайте ко мне к двум часам. Просто подходите к главным воротам, и я вас там встречу.

Томас не противится, когда она говорит ему о своих планах, и это ее воодушевляет. Он не проявляет большого желания, но тем не менее послушно, как дитя, откладывает в сторону свои инструменты и разрешает ей помочь ему надеть плащ и шляпу.

Они неспешно спускаются по холму к станции и успевают сесть на дешевый трамвай в Кью. Давно они не катались вместе на трамваях, и запах тормозов и спертый воздух в вагоне напоминают ей о временах, когда он ухаживал за ней. Софи тянется к Томасу и берет его за руку, но ладонь мужа остается вялой, как медуза. Она не отстраняется, напротив — водит пальцами по его стертым мозолям, узелкам на рубцах, глядя через стекло на мир, проплывающий за окном. Там все как всегда: вот пассажиры высаживаются из экипажей, молодые женщины в сопровождении своих матерей ходят за покупками, мужчины в соломенных канотье и полосатых пиджаках прогуливаются по улицам.

Питер Кроули выглядит совсем не так, как она его представляла, — он совсем не похож на кролика. Плечи у него узкие, руки и ноги худые и длинные, как палки, однако живот выпирает из пиджака, застегнутого на все пуговицы. Глядя на него, Софи вспоминает виденную некогда фотографию с изображением местных жителей далеких земель — из-за неправильного питания животы у них, по сравнению с остальным телом, были раздуты почти до смешных размеров. Редеющие волосы Питера ниспадают жидкими каштановыми прядями, черты лица очень заострены — и нос, и подбородок чрезмерно устремлены вниз, но уши у него небольшие и круглые. Маленькие черные глазки поблескивают из-за маленьких очков в проволочной оправе. Мистер Кроули, плотно сомкнув зубы и широко растягивая губы, изображает жалкое подобие улыбки и с тревогой поглядывает на Томаса.