Как стать добрым

Ко мне сквозь толпу пробралась женщина, которой я в жизни не видела, и участливо коснулась руки:

— Ваш муж — поразительный человек, — сказала она.

Смолчав, я ответила любезной, слегка кривой улыбкой.

До постели мы добрались уже глубоко за полночь, но Дэвид был слишком взвинчен, чтобы сразу заснуть.

— Пусть только пятеро — все равно неплохо, как думаешь?

— Это просто замечательно, что нашлись хотя бы пятеро, — ответила я совершенно серьезно, потому что в душе рассчитывала на полный провал его надежд, позор, унижение и, в результате, конец этой истории с беспризорными.

— В самом деле?

— Ты что, правда надеялся, что сможешь уговорить десятерых?

— Не знаю. Могу сказать только одно: когда я думал обо всем этом накануне, сомнения мне даже в голову не приходили.

Вот так. Таков стал Дэвид после знакомства с ГудНьюсом. «Сомнения мне даже в голову не приходили». Я хотела сорвать кампанию Дэвида по спасению мира и установлению всеобщей любви, но для этого мне надо было научиться говорить с ним в понятиях его собственной логики, философии и языка. Ведь передо мной был не нытик-обозреватель, ведущий скабрезной газетной рубрики, а новый, одухотворенный и переродившийся человек. Он уже не имел ничего общего со своим таблоидом, со своим торжествующе циничным романом и, наконец, с презренным существованием путем добывания денег пером. Естественно, я бралась за непосильную задачу: все мои попытки заранее были обречены на провал. Я не могла спорить с Дэвидом на его языке. Это было все равно что пытаться дискутировать с Платоном на древнегреческом.

— Какие тут могут быть доводы против? — продолжал он. — Ведь эти люди, что собрались у нас сегодня…

— Знаю, знаю, — поспешила вставить я. — Только не надо меня убеждать, ладно? Речь не об этом.

— Не об этом? Тогда о чем же?

— С тобой невозможно спорить. Как? Каким образом? Люди голодают: накормите их — вот и все. У детей нет игрушек: дайте им, если у вас в избытке. Тут нечем крыть. Но это вовсе не значит, что я с тобой согласна.

— Но почему? Все же действительно ясно. Ты сама прекрасно объяснила.

— Так не делается в реальном мире.

— Отчего же? Ладно, допустим, я признаю. Есть общественное мнение, которое создается прессой и телевидением. Люди отвыкли думать самостоятельно и проявлять инициативу. К тому же они эгоистичны, и каждый затаил свою маленькую обиду. Поэтому люди находятся в нравственном тупике. Но выход есть, понимаешь? Он есть всегда У каждого есть выход.

Ну что тут было сказать, чем возразить? Что люди имеют право быть эгоистами, если им так больше нравится? Что они не должны иметь никаких альтернатив? Что у них нет другого выхода? И как будет по-древнегречески «Заткнись, пожалуйста, и оставь меня в покое»?

На следующее утро мы с Томом жевали за столом хлопья, а бригада в составе ГудНьюса, Молли и Дэвида трудилась на кухне, прибираясь после вчерашнего. Я была безучастна и отказывалась даже пальцем шевелить: не отодвигала стул, не помогала, вообще не двигалась. Я была эгоистична, и имела на это право. В «Гардиан», лежащей передо мной, была помещена статья о молодежной банде, избившей человека до потери сознания и бросившей его под забором в Виктория-парк, где он замерз насмерть. Вот такая простая история. Можно было добавить: не исключено, что он умер не от переохлаждения, а был забит насмерть — коронер не смог точно восстановить картину преступления. Трое из этих молодых людей тоже относились к классу бездомных. Нет, я понимаю, что не следовало бы читать подобные статьи перед детьми, особенно накануне прибытия к нам в гости бездомного (видимо, вопрос решен, и меня, как всегда, просто не поставили в известность). У детей могут начаться кошмары, они будут вскакивать посреди ночи в холодном поту и думать, что у них ночует монстр, способный перерезать семью, а это может оказаться совершенно безобидный ребенок. Но я была упряма, как непримиримая оппозиция: маленькая, но неугомонная. Мне хотелось непременно перечить. Я не сдавалась, и оружие было у меня в руках — вот, посмотрите, страница пятая, заголовок вверху.

— Вот классно, — сказал Том. — Значит, теперь папа хочет, чтобы нас всех перебили.

— А что такое? — интересуется Молли.

— Смотри, что мама читает. Там про бездомных. Они впятером прикончили человека. Значит, и нас ждет то же самое.

Кажется, такая перспектива ничуть его не беспокоила — Том флегматично ковырялся в тарелке и вроде бы даже с облегчением воспринял подобное решение всех наших проблем. Во всяком случае, когда нас перебьют, наша правота будет доказана и папа раскается. Таково было мнение Тома. Подозреваю, что мой сын оказался слишком наивен: папа, безусловно, пожалеет о том, что произошло, и даже будет страдать, но уж никак не раскается. Такого раскаяния, которое имеет в виду Том, мы от него не дождемся.

— Так нечестно, — сердито сказал мне Дэвид.

— Еще бы, — ответила я. — Пятеро на одного! Какая уж тут честность — у него не было ни единого шанса.

Дэвид пронзительно посмотрел на меня.

— Кстати, история из хроники городских происшествий — не чья-то беллетристическая выдумка.

— Тебе что, больше почитать нечего? Там полно других материалов. Там есть статьи о новых налоговых льготах, социальных программах. Наверняка есть что-нибудь о долгах третьего мира.

— Дэвид, третий мир, спешу тебя известить, вовсе не вселяется в наш дом. И третий мир не нападает в парке и не убивает… — Я замолчала, поняв, что опять не права, потому что долг третьего мира гробит миллионы и миллионы, гораздо больше, чем шайка бездомной молодежи сможет убить за всю жизнь, и я знаю это, и знаю, что Дэвид может ответить, и что я скажу потом, и чем все это закончится, и все равно мне предстоит это выслушать еще великое множество раз.

10

«Бездомники» приехали все разом на микроавтобусе, снятом на утро их новыми квартиродателями. Это случилось в солнечную июньскую субботу, слегка туманную из-за утренней жары и прошедшего ночью дождя. У домов уже собрались хозяева: кто — поджидая новых жильцов, а кто — чтобы посмотреть на своих новых соседей. Я почувствовала, какая все-таки у нас особенная улица, непохожая на все остальные. Ни одна улица в Лондоне, да и во всей Британии, и даже в целом мире не встречала это утро подобным образом. Что бы ни случилось впоследствии, какие бы беды это ни предвещало, Дэвид с ГудНьюсом, как становилось очевидно, добились своего. Чего-то, во всяком случае, они достигли.

С шумом и смехом ребята вывалили из автобуса, перешучиваясь: «Смотри, вон твоя хата», но все это была бравада, за которой скрывались испуг и неуверенность. Мы тоже растерянно переглядывались. Дэвид поговорил с каждым ребенком в отдельности. Они выстроились на тротуаре: трое ребят и три девочки, все разного возраста. Дэвид указал им их новые места жительства и, пожав руку старшему из парней, кивнул в мою сторону. Пару минут спустя я готовила завтрак, в то время как восемнадцатилетний парень, пожелавший, чтобы я называла его Обезьяной, сворачивал самокрутку за кухонным столом.

— Что это вы делаете? — поинтересовалась Молли.

— Верчу самокрутку, — ответил тот. А что он еще мог делать на моей кухне? Ничего особенного: вот сидит человек, скручивает себе сигарету.

— Вы что — курите?

— Кхм, — сказал Том и тут же скрылся в своей комнате.

Молли, однако, была заворожена новым постояльцем и исполнена благоговейного страха. У ее отца было свое, прочно сложившееся мнение относительно табачных изделий, ее мама работала врачом — она слышала, что люди курят, но ни разу не видела, чтобы кто-то готовился к этому так серьезно и обыденно. Что до меня, я не могла определиться: можно ли позволить Обезьяне курить в моей кухне в присутствии детей. С другой стороны, если бы я попросила его делать это на заднем дворе, Обезьяна мог обидеться. И мы оказались бы в неловком положении. А что, если он неправильно поймет меня? И сразу ощутит себя здесь лишним? Вдруг наш гость решит, что мы не уважаем его традиций? Или что мы хотим подчеркнуть разницу между нами. То есть мы, как средний класс, с налетом сытой буржуазности, бережем себя, собираясь жить долго, а ему, как представителю отверженного рода, осталось только катать сигареты. А вдруг на мою просьбу выйти курить на задний двор он отреагирует неоднозначно? Вдруг это сразу рассердит его, выведет из себя — и эта злоба на господствующие классы вынудит его ограбить нас этой же ночью, обобрать до нитки, вывернуть карманы и напоследок прирезать во сие? Я терялась в догадках, какой оборот могут принять события. И моя нерешительность пригвоздила меня к месту. Не зная, что сказать, я растерянно пробормотала: