Как стать добрым

Ник Хорнби

Как стать добрым

1

В тот день на автомобильной парковке в Лидсе я наконец решилась высказать мужу, что наше супружество мне опостылело. Дэвида, правда, в этот момент рядом не оказалось. Он присматривал за детьми, и надо было позвонить ему, чтобы напомнить про записку для учителя Молли. Остальное… просто вырвалось — иначе не скажешь. Это был какой-то срыв, потому что такого произойти никак не могло. Пусть даже я, как оказалось, к моему величайшему удивлению, отношусь к дамам, способным заявить своей дражайшей половине, что она в качестве супруга более непригодна, тем не менее я не из тех, кто станет объявлять об этом по мобильному телефону с парковки. Наверное, я плохо себя знаю. Например, я всегда причисляла себя к людям, которые не забывают имен, потому что вспоминала имена тысячи раз, а забывала лишь пару раз — не больше. Но для большинства людей подобные беседы об исчерпавшем себя браке случаются лишь однажды в жизни, если происходят вообще. И уж коли для финального диалога избрана автомобильная стоянка в Лидсе, нечего называть это неподходящим местом — это все равно как если бы Ли Харви Освальд стал утверждать, будто ему совсем не хотелось стрелять в президента. Иногда о нас судят по нашему единственному поступку.

Позже, уже в гостиничном номере, я никак не могла заснуть. И находила в этом странное утешение: пусть я оказалась особой, способной прийти к решению о неминуемом разводе прямо на автомобильной парковке, но, во всяком случае, переживала, что все так случилось. Я всю ночь крутилась и вертелась флюгером в постели, мучаясь и пытаясь отыскать нить, которая привела меня к этому поступку. Я снова и снова прокручивала в уме наш разговор, стараясь вспомнить, как мы могли перейти от простого, банального факта — номерка Молли к стоматологу — до решения о неминуемом разводе, причем всего за три минуты. Ну, пускай не за три, а за десять. Что и обернулось для меня бессонной ночью — было уже три часа, а я все вспоминала, как мы прошли этот путь от самого начала (встреча на танцах в колледже в 1976-м) до конца (настойчивой необходимости развестись) — причем путь этот в моем сознании уложился в неполные сутки.

По правде говоря, вторая часть самокопаний заняла столь продолжительное время лишь потому, что сутки — все же немалый срок, а в голову всегда лезет столько разного сора, столько мелких художественных деталей, не имеющих отношения к сути происходящего. Если мои мысли о нашем браке экранизировать, критики заклеймили бы фильм как чересчур многословный, не имеющий четкой сюжетной линии и передали бы все содержание картины в следующих словах: двое встретились, влюбились, обзавелись детьми, стали ссориться и пререкаться, толстеть и брюзжать (его случай), а также уставать, отчаиваться и встречно брюзжать (это я), после чего в их отношениях возникла трещина. Лично я бы не стала спорить с подобной аннотацией. У нас, как и у остальных, — ничего оригинального.

Впрочем, этот телефонный звонок… Все никак не могу найти место, где из относительно мирной и совершенно банальной болтовни по бытовым мелочам Дэвид вывел разговор к катастрофическому финалу. Начало помню дословно:

Я: Привет.

Он: Здравствуй. Как дела?

Я: Прекрасно. Дети в порядке?

Он: Да. Молли смотрит телевизор, Том застрял в компьютере.

Я: Звоню, чтобы напомнить тебе: Молли надо отправить завтра в школу с запиской. Насчет дантиста.

Вот видите? Видите? Если и был какой-то переломный момент, то уж никак не здесь. Ведь из такого обмена репликами ничего не следует. Отсюда — ничего следовать не может. Однако вы заблуждаетесь — все произошло именно в этот момент. Я почти уверена, что первый перескок мы совершили здесь; я это хорошо запомнила, потому что именно в этом месте наступила грозная пауза — повисло зловещее молчание Дэвида. Потом я сказала нечто вроде: «Ну что?», а он ответил: «Ничего». И я снова спросила: «Что?», а он снова откликнулся: «Ничего». Совершенно очевидно, мой вопрос не мог стать причиной его внезапного замешательства, тут виной могла быть разве что моя вспыльчивость, обида, что означало — разве не так? — надо пахать глубже. Я и стала пахать глубже, разрабатывая тему:

— Ну и что же ты замолчал?

— Что ты только что сказала?

— Что я такого сказала?

— Неужели ты звонила лишь для того, чтобы напомнить мне о записке Молли?

— А в чем дело?

— Неплохо было бы найти другой повод для звонка. Неплохо было бы для начала поздороваться. Поинтересоваться, как поживает твой дражайший супруг и дети.

— О, Дэвид.

— Что «О, Дэвид»?

— Это же первое, что я сказала: «Как дети?»

— Ладно, «Как дети?» ты сказала, а «Как дела?».

Беседы в подобном тоне при нормальных отношениях в семье никогда не случаются. Нетрудно представить, что при более благоприятных условиях телефонный разговор, начавшийся таким образом, ни в коем случае не приведет к разводу. При «нормальных отношениях в семье» — как я люблю эту фразу! — или «при более благоприятных отношениях», как это происходит на самом деле, можно непринужденно перескочить от дантиста на другие безобидные темы: о работе, планах на вечер или даже (в «образцово функционирующем браке», что почти идеально) к чему-то, что происходит в мире за пределами домашней обстановки, поскабрезничать по поводу программы «Сегодня», например, — совершенно обыденной, ни к чему не обязывающей трепотне, составляющей, однако, фундамент прочных стандартных супружеских отношений. У нас же с Дэвидом… впрочем, это не наш случай, теперь уже точно не наш. Подобные разговоры по телефону происходят после многолетнего опыта взаимных перепалок, пока со временем каждое слово не становится зашифрованным, усложненным и полным скрытого подтекста, как холодные реплики кровных врагов в блестящей пьесе. И вот, когда я вертелась на кровати — сна ни в одном глазу — в номере отеля, пытаясь восстановить, сложить все по частям, все наши реплики, точно осколки разбитого зеркала, я была потрясена: насколько мы стали изощренными, изобретая собственный закодированный язык, наше внутрисемейное средство общения. Ведь потребовались годы и годы кропотливого труда, чтобы достичь столь язвительного остроумия.

— Мне очень жаль.

— А мне, по-твоему?

— Ты же знаешь, Дэвид, нет необходимости спрашивать, как ты себя чувствуешь. Во всяком случае, для меня. Это и так ясно по твоему голосу. Ты достаточно здоров и дееспособен, чтобы присмотреть за двумя детьми, а заодно и мне перемыть косточки. К тому же ты человек, постоянно обиженный на жизнь, и я до сих пор не могу понять почему. Хотя уверена, скоро ты просветишь меня на этот счет.

— С чего это ты взяла, что я обижен?

— Ха! Да ты — воплощение обиды. Причем пожизненной.

— Вздор.

— Дэвид, вся твоя жизнь — это жизнь обиженного человека.

Отчасти это правда. Единственный постоянный источник дохода Дэвида — рубрика в местной газете, которую он ведет. Неизменно, из номера в номер, материал сопровождает его зверски оскаленная физиономия с подписью: «Самый сердитый человек в Холлоуэйе». [1]Последнее, что мне удалось прочитать в этой рубрике, — гневный обличительный материал, направленный против пожилых людей, пользующихся пассажирским автотранспортом. Почему они не могут достать деньги заранее? Почему не садятся на специально отведенные для них места в передней части автобуса? Зачем им надо торчать в проходе по десять минут, дожидаясь своей остановки и рисковать падением, часто достаточно опасным и лишенным достоинства образом? Ну, в общем, вы получили представление, о чем речь.

— Вероятно, потому, что тебе всегда было наплевать на то, что я пишу…

— Где Молли? — перебила я.

— Смотрит телевизор в соседней комнате — черт возьми, я уже говорил.

Дальше нецензурно.

— Я вижу, ты уже дошел до нужной кондиции.

1

Район в северной части Лондона.