Как стать добрым

Не верю, будто Дэвид сделался слишком ревностным христианином, хотя, если подумать, черт его знает, во что он вообще превратился. В тот самый день, когда нам пришло письмо из приюта, Том спросил нас с Дэвидом со скорбной миной, не собираемся ли мы теперь регулярно ходить в церковь.

— Церковь? — переспросил Дэвид и сделал это мягко, без вспышки раздражения или презрения, как обязательно случилось бы, если это слово в любом контексте прозвучало еще несколько недель назад. — Конечно же нет. Зачем? Ты хочешь в церковь?

— Нет.

— А почему спрашиваешь?

— Да просто, — ответил Том. — Думаю, нам туда самое время.

— Но почему именно теперь?

— Потому что мы раздаем наши вещи. Разве не этим занимаются в церкви?

— Насколько мне известно — не этим.

Тема была закрыта: страхи Тома улеглись. Хотя позже, оставшись с Дэвидом наедине, я решила продолжить расспросы:

— Забавно, не правда ли? Том считает, что мы теперь должны ходить на церковные службы.

— Не пойму, с чего он это взял. Неужели оттого, что он отдал свой компьютер?

— Не все так просто.

— А что еще в таком случае? Какие могут быть осложнения?

— И Тому и Молли прекрасно известно, что ты раздаешь деньги. И потом… Ты спрашивал, не заметила ли я перемен в домашней атмосфере. Так вот, думаю, дети ее давно заметили. И они это прочно связывают с церковью.

— Но почему? Почему именно с церковью?

— Не знаю. Но догадываюсь. Ты источаешь дух новообращенного. Такого ретивого и ревностного зануды.

— Да нет, ничего подобного.

— Ты, случайно, не обратился в усердного христианина?

— Нет.

— Может, принял какую-то другую религию? Кто ты теперь: правоверный, просветленный или какой-то иной ортодокс?

— Кто я?

— Да, именно — кто ты? Хотелось бы узнать. Может, ты уже буддист или… — Я попыталась вспомнить хоть одну из мировых религий, в каноны которой вписывалось бы поведение Дэвида, но усилия мои были тщетны. На мусульманство не похоже, индуизм — вряд ли… может быть, ответвление кришнаитства или какой-нибудь культ самоотречения, с толстым гуру, разъезжающим на «альфа-ромео»?

— Да никто. В религиозном то есть смысле. Я просто наблюдаю, созерцаю, чувствую. Я наконец увидел здравый смысл.

— И что это значит?

— Мы живем неправильно, а я хочу это исправить.

— Я вот не считаю, что веду неправильную жизнь.

— Несогласен.

— В самом деле?

— Полагаю, ты живешь правильно в будние дни. Но остальное время…

— Что — остальное время?

— Ну, например, твоя постельная жизнь.

— Ах, моя постельная жизнь…

На миг я забыла, что за последние два десятка лет придерживалась моногамных отношений в браке, лишь недавно запятнанных коротким и достаточно злополучным романом (что, кстати, случилось со Стивом? Похоже, пара безответных телефонных звонков заметно остудила его пыл). Фраза Дэвида дала мне возможность взглянуть на себя со стороны как на сексуально одержимую особу, из тех, кому периодически приходиться лечиться от сексуальной зависимости — распространенная среди голливудских звезд болезнь, у них трусы сползают сами собой, несмотря на лучшие побуждения. Дэвид явно хватил через край. Это была совершенно эпатирующая картина. На самом деле я была обыкновенной замужней женщиной, которая переспала с кем-то на стороне пару недель назад. Язык Дэвида мог быть сколь угодно высокопарным, но я должна была ему ответить.

— Ты не хотел говорить об этом.

— О чем тут говорить — разве ты не согласна?

Я подумала, так ли оно на самом деле, и решила, что в самом деле так. Это правда. Я могла сколько угодно уточнять и комментировать то, что произошло, но, в конце концов, сделанного не воротишь — и ему обо всем уже было известно. Банальная история.

— Что еще? Что еще я натворила непоправимого?

— Речь не о том, что ты натворила. Речь о том, что все мы в нашей жизни поступаем неправильно.

— И как именно?

— Не заботимся друг о друге.

— Не заботимся? Что значит «не заботимся»?

— Это значит, что мы невнимательны друг к другу. Следим лишь за собой и не обращаем внимания на слабых и бедных. Мы презираем наших политических деятелей за их бездействие и считаем, что этого вполне достаточно, чтобы всем было видно, что мы не равнодушные люди. А сами между тем живем в домах с центральным отоплением, которые слишком велики для нас…

— Эй, попридержи, куда погнал…

Нашей мечтой — еще до того как диджей ГудНьюс вошел в нашу жизнь — было переехать в какой-нибудь приличный домишко в пригороде, где бы было просторнее и мы бы поминутно не сталкивались с детьми. Теперь же наша мечта уже расценивается как холлоуэйский эквивалент Грейслэнда. [21]Но мне не удалось высказать эти соображения, потому что Дэвид прочно захватил инициативу.

— У нас есть комната для гостей и кабинет, а многие спят на тротуаре. Мы сбрасываем остатки еды в кухонный компостер, в то время как люди на улице выклянчивают себе мелочь на стаканчик чая и пакетик чипсов. У нас два телевизора, три компьютера… ну, допустим, было три, пока я не пожертвовал один, что было расценено как преступление! Только подумать — сократить число компьютеров на целую треть! Мы не думаем о том, что тратим по десять фунтов на карри из ресторана.

Я думала, что Дэвид сейчас дойдет до слов: «По сорок фунтов на человека в приличном ресторане», что у нас иногда случалось и, конечно, возбуждало беспокойство по поводу семейного бюджета. Но десять фунтов на ресторанный обед в упаковке… Да, виновна, признаю: я частенько без долгих раздумий отдавала десять фунтов за пакет с ресторанным обедом, однако мне и в голову не приходило, что кто-то может упрекнуть меня за это в преступном легкомыслии или мотовстве. Следует поблагодарить Дэвида за такую расчетливость.

— Мы тратим по тринадцать фунтов на компакт-диски, которые у нас уже есть в другом формате…

Это он про свои диски, которые сам себе и покупал.

— …покупаем нашим детям фильмы, которые они уже смотрели в кино и к которым больше никогда не возвратятся…

Последовал долгий перечень подобного рода преступлений, каждое из которых было смехотворно и в другом доме выглядело бы невинной бытовой причудой, но с подачи Дэвида теперь эти траты выглядели эгоистичными и отвратительными поступками, достойными высшей меры презрения. На некоторое время голова у меня пошла кругом.

— Я — худший кошмар либерала, — заявил Дэвид в конце этого утомительного перечня. На лице его застыла неописуемая усмешка: в ней можно было прочитать злорадство самоистязания и еще какие-то параноидальные чувства.

— И к чему ты это все затеял?

— Думаю, нам это скоро станет понятно. Еще не время, но мы как раз к этому движемся.

В воскресенье мы пригласили на обед моих родителей. Они у нас редкие гости — обычно мы сами наносим им визит, — но, уж если мы все-таки их приглашаем, я устраиваю пиршество. Примерно то же происходило в моем детстве: дети причесывались, надевали праздничные наряды (в смысле — лучшее, что у них было), помогали прибраться в комнатах, а потом были вынуждены часами сидеть за столом и слушать утомительные разговоры взрослых. Само собой, готовилось традиционное жаркое, которого мы с братом терпеть не могли (возможно, потому, что оно оказывалось неизменно отвратительным: жирная баранина, пересушенные кабачки, слипшаяся жареная картошка — словом, обычное меню образца 60-х), но которое, как ни странно, нравилось Тому с Молли. В отличие от моих родителей, мы с Дэвидом умели готовить. И, в отличие от родителей, редко использовали эти таланты для наших детей.

Наконец споры о том, что надевать к столу, стихли, уборка завершена, родители встречены. Мы пили сухой херес под орешки-ассорти в гостиной. Дэвид вышел на кухню, чтобы порезать мясо и приготовить соус. Не прошло и минуты — слишком непродолжительное время, чтобы справиться с такой задачей, — как он снова появился в дверях.

21

Роскошное поместье Элвиса Пресли с Мемфисе, США. Ныне музей и место паломничества поклонников.