Как стать добрым

Однако сегодня все было совсем по-другому. Я потянулась за книжкой, а Дэвид прильнул ко мне сзади со страстным и нежным поцелуем в шею. Затем привлек меня к себе и попытался залепить мне умопомрачительный поцелуй в губы — натуральный (правда, слегка погрузневший) Кларк Гейбл. Он словно начитался статей из женских журналов 50-х годов о возвращении романтизма в семейные будни, но я вовсе не была уверена, что желаю в наших отношениях именно возвращения романтизма. Я и без того была достаточно счастлива с Дэвидом — мне вполне хватало привычного нажатия нужных кнопок «лифта». Во всяком случае, это всегда срабатывало и действовало безотказно. В этот же раз он налетел на меня этаким страстным романтическим любовником, что напомнило мне о первых днях нашей совместной жизни, когда, встречаясь в постели, мы приступали к самому волнующему и запоминающемуся путешествию в нашей жизни — путешествию в самих себя.

Чуть отстранившись, я заглянула Дэвиду в глаза.

— Что это было?

— Я хочу заняться с тобой любовью.

— Прекрасно. Только не надо этой романтической ерунды.

Мои слова прозвучали, как реплика из «Девяти с половиной недель» — фильма, от которого меня мутит, потому что я вовсе не фригидный синий чулок, предпочитающий в постели позу «равнение на знамя». Будь рядом прежний Дэвид, мы бы начали дело без проволочек и быстро его закончили. Я получила свое, он свое — туши свет.

— Нет, я хочу заняться с тобой любовью по-настоящему. Любовью, а не просто сексом.

— И что для этого требуется?

— Общение. Глубина отношений. Ну, я даже не знаю…

Сердце у меня упало. Преимущества сорокалетнего человека состояли для меня в следующем: не менять пеленок, не ходить в места, где танцуют, и не искать глубины и напряженности чувств в отношениях с человеком, который живет с тобой под одним одеялом.

— Пожалуйста, постарайся понять меня правильно, — втолковывал мне Дэвид.

Впрочем, втолковывал — не то слово. Голос его был полон сострадания и невысказанной мольбы. Именно это я и совершала всю сознательную жизнь — старалась понять его правильно. Я заглядывала ему в глаза, целовала так, как он хотел, и туда, куда он хотел, мы долгое время занимались этим делом разными способами, удлиняли прелюдию, разнообразили, как могли, наши любовные игры (временами — без оргазма с моей стороны), а потом я лежала у него на груди, а он гладил мне волосы. Я прошла через это, но не нашла в этом никакого смысла.

На следующее утро за завтраком Дэвид болтал, улыбался и пытался наладить связи с детьми, которые тоже слегка ошалели от произошедшей в нем перемены, в особенности Том.

— Что сегодня, Том? Какие планы?

— Как всегда, — растерянно ответил ребенок. — Школа.

— Да, и что же именно в школе? Какие занятия?

Том тревожно оглянулся на меня, как будто я должна была сыграть роль посредника между ним и отцом и поскорей избавить его от этих невинных и бесполезных вопросов. Я ответила Тому выразительным взглядом, которой должен был передать приблизительно такое сообщение: «Я тут ни при чем — сама не понимаю, что происходит. Просто скажи ему расписание уроков и доедай спокойно свои хлопья — твой отец прошел через полную трансформацию личности…»

Естественно, переслать подобное сообщение одним взглядом — вещь невозможная даже между близкими людьми. Для этого нужно располагать как минимум несколькими парами глаз или обладать совершенно невероятной мимикой.

— Не знаю, — промычал Том. — Математика вроде. Потом английский. М-м-м…

Он с надеждой посмотрел на Дэвида — достаточно ли будет столь краткого изложения его текущих проблем? — но тот по-прежнему выжидательно улыбался.

— Игры, по-моему.

— Успел сделать уроки, или, может, нужно помочь? Твой старик, конечно, не самый светлый ум в Британии, но кое-что понимает в языке и литературе. Сочинения и все такое.

После этих слов Дэвид хихикнул, чем вызвал еще большее недоумение за столом.

Том уже не производил впечатление мальчика, озабоченного поведением отца: его тревога сменилась чем-то напоминающим откровенный ужас. Мне стало жаль Дэвида: прискорбно, после столь искренней и старательно исполненной попытки (которая наверняка далась ему с немалым трудом) наладить задушевную беседу и внести теплоту и уют в семейный разговор он потерпел полный крах. Его слова были встречены с нескрываемым подозрением. Что поделаешь — десять лет жизни бок о бок с домашним брюзгой не проходят даром, ведь Дэвид уже с рождения Тома был ворчливым семьянином.

— Да, — ответил Том, испытывая явное недоверие к новому стилю поведения отца, — по письму у меня все в порядке. Если хочешь, можешь помочь мне с играми.

Это была шутка, и, надо сказать, совсем неплохая — я даже рассмеялась. Однако сейчас в нашей семье наступили иные времена.

— Конечно, — откликнулся Дэвид. — Хочешь попинать мяч после школы?

— Было бы здорово, — сказал Том.

— Вот и договорились, — обрадовался Дэвид.

Между тем Дэвид прекрасно осведомлен, что выражение «было бы здорово» может означать что угодно — он слышал это выражение уже не первый год, но еще ни разу оно не соответствовало понятию «хорошо». Вот слова «недоносок», «неблагодарный свин» или просто «заткнись» — это да, а «хорошо» — это мы еще не выучили. Я начала подозревать неладное — кажется, единственное рациональное объяснение происходящему способно дать лишь клиническое обследование. Загадка поведения Дэвида может быть разгадана только врачами психиатрической клиники.

— Сегодня зайду в магазин за новыми кроссовками, — бодро сказал отец, однако радости его никто не разделил.

Мы с Томом переглянулись и отправились готовиться к наступающему дню с таким видом, будто он ничем не отличается от предыдущих.

Стивен оставил мне сообщение на работе. Я не ответила.

Когда я вернулась с работы, дома меня ждали двое детей и один взрослый, склонившиеся над картонным игровым полем на кухонном столе, а также куча сообщений на автоответчике. Тут как раз раздался очередной звонок. Я было дернулась к телефону, но запуталась в рукавах плаща, который мне никто не помог снять (да и не принято у нас такое), однако Дэвид не заметил моих усилий и не предпринял никаких попыток избавиться от надоедливого звонка. Наконец сработал автоответчик, и послышался голос главного редактора газеты, в которой Дэвид с таким успехом сотрудничал в качестве самого сердитого человека в Холлоуэйе.

— Дэвид, неужели трудно снять трубку? Сколько он будет там надрываться?

Я не отдавала себе отчет, имею ли я в виду главного редактора или телефонный аппарат.

Дети хихикнули. Им было весело. Дэвид безучастно тряс кубики.

— Ты что, не можешь ответить? — Теперь мне стало понятно, откуда взялась куча сообщений на автоответчике, — Дэвид не снимал трубку с самого утра.

— Папа ушел с работы, — гордо заявила Молли.

— Не ушел, а бросил, — поправил ее Том по праву старшего.

— Дети, что вы спорите — нельзя бросить то, чего нет, и невозможно уйти ниоткуда.

Главный редактор что-то бубнил на заднем плане. Что-то вроде: «Ну же, сними трубку, подонок».

— Ты что, бросил свою рубрику? Что случилось?

По своему тону я и сама не взялась бы определить, как я отношусь к этому пока неподтвержденному известию.

— Все очень просто. Мне нечего там делать, потому что я больше не «сердитый человек».

— Ты? Больше не сердитый? А что случилось с сердитым человеком?

— Не знаю, что с ним случилось, но он больше не имеет ко мне никакого отношения.

— Не имеет?

— Нет.

— Будешь писать о чем-то другом?

— Нет. С газетой покончено.

— А где в таком случае ты собираешься работать?

— Не знаю. Но к прежнему возврата нет. Ведь ты сама видишь, я — другой. Разве не так?

— Да. Я вижу.

— Потому я и не могу писать от имени человека, чьего мнения больше не разделяю.