Разбойник Кудеяр

— Ведьма! — У Федьки пена изо рта пошла. — Не по зубам тебе человек с крестом! Не по зубам!

Спросили дьячка, видел ли он волчицу.

— Не видел, — покрутил головой дьячок. — То, что в купчей слова перевернулись, — точно. А волчицы не было. Да и вокруг саней следов было много, целая стая лошадь разорвала.

Терентий Ивлев, домашний палач Кучума, черный, высохший, согнутый болезнью пополам, тоже говорил против Маланьи:

— Угрожала она мне, ведьма, что сделает таким же черным, как потолок в моей избе. И точно. Три года сох — и вот поглядите-ка на меня теперь, добрые люди! Сжечь ее, ведьму!

— Угрожала Терентию Ивлеву? — спросили судьи Маланью.

— Угрожала. — Маланья не запиралась. — Угрожала ему, потому что он — тать, свел корову у нас три года тому назад.

— Как же ты узнала?

— Мне многое ведомо. Поглядите на его рожу! Хороший человек разве стал бы палачом?

Злы были люди можарские. Один вспомнил то, другой — другое, третий — про больную голову, будто сонного и пьяного накрыла Маланья подолом…

Во время суда Федька Юрьев все бегал на улицу. Со дня порчи никакая пища в животе у него долго не держалась. Глядя на все это зло, судьи приговорили: Маланью, колдунью, сжечь.

Суд шел на Сретенье. Омрачить праздник побоялись, отложили казнь на завтра.

Заперли Маланью в амбар на господском дворе и собак вокруг посадили.

Тут можарские люди опомнились: веселое ли дело человека живьем спалить. Побежали к Паисию с подарками. Игумен был суров. Всех, кто пришел со взятками, велел бить кнутами, и били.

Обозлившись, можарцы объявили Федьке, что в патриаршие земли не побегут. Патриаршие люди быстренько собрались и уехали, не грозя и не споря. «Не к добру», — подумалось можарцам.

Глава четвертая

Пока вершилось ужасное Маланьино дело, Анюта ни жива ни мертва отсиживалась в коровнике. Чего греха таить, боялась Анюта, как бы не вспомнила на пытке Маланья про нее.

Все же, как ни страшно за шкуру свою дрожать, — когда близкий человек в беде, свой страх недорог.

Спорхнула ночью Анюта с печи, оделась потихоньку и побежала к Маланьиному горькому амбару.

Висела морозная дымка, снег скрипел — в Москве слышно.

Прибежала-таки Анюта на боярский двор. Людей — никого. Собаки цепные, человека завидя, из будок повыскочили и, как волки, уселись молча вокруг амбара и стали ждать Анюту, чтоб разорвать, коли подойдет.

— Маланья! — крикнула Анюта издали.

Маланья, узнав голос, отозвалась:

— Зачем пришла, Анюта? Уходи, пока не увидели.

— Нет никого. А пришла спросить, чего мне сделать, чтоб вызволить тебя. К амбару не подойти, псы больно голодны.

— Ничего не поделаешь, девушка. Помни меня и молись. — Может, черта позвать? Ты научи как, я позову.

— Богу за меня молись, девушка. Богу! И ступай. Караульщик греться пошел. Не ровен час увидит тебя.

Тут в доме дверь хлопнула.

Заплакала Анюта и бежать. Бежит к селу, а сама думает, не позвать ли маленького лешего, может, он вызволит Маланью. Только подумала, обдало ее снежной пылью, выросла из-под земли тройка белых лошадей в серебряной сбруе. Саночки узорчатые, голубыми цветами расписаны. Возок пуст, а на месте кучера Ванюшка-леший.

— Звала? — спрашивает.

— Звала.

— Садись и приказывай.

Как во сне села Анюта в саночки. Шевельнул Ванюшка вожжами, и поплыла земля-матушка, снегами белыми укутанная, из-под легких полозьев. Скрипят полозья как правдашние, а следу никакого.

— Не шибко ли кони идут? — спрашивает Ванюшка, а сам вожжи натянул слегка — кони сгоряча лесок перемахнули.

— Не шибко! — говорит Анюта, а у самой дух захватило.

Дух захватывает, а страха нет. Кони волшебные, сани заморские, кучером — леший, а страха нет: человека спасать едет.

— Темновато нынче, — вздыхает Ванюшка, — была бы полная луна, я бы тебе голубых каменных цветочков нарвал.

— Баловство это, — говорит Анюта. — Вези меня поскорее к вашему главному лешему, дело у меня спешное и страшное.

— Атаманом у нас Федор Атаманыч, папаша мой. Имя его не позабудь. Любит он, чтоб его с уважением величали. И помни: о чем бы ни спросил, правду говори, не то плохо будет.

— Я сызмальства неправды не говаривала, — ответила Анюта и увидала вдруг, что кони идут шагом по лесной дороге.

Навстречу лошадь. Бочку с водой леший везет.

Глядит Анюта — глазам не верит: вместо лошади-то сам Андрей Кучумович. Анюта потихоньку Ванюшку торк.

— Никак барин наш?

— Он самый.

— Страсть-то какая.

Ванюшка смеется.

— Будет знать, как людей мучить. Проснется завтра, пощупает косточки и скажет: «Будто всю ночь воду на мне возили», а про то невдомек, что и вправду воду на нем возят по ночам.

Лес помаленьку расступился, на поляну выехали. На поляне избы. Широкие — по четыре окна в ряд, — под избами, для тепла, коровьи катухи. Собаки брешут. Деревня как деревня. Разве что окошки поярче светятся, а в одной избе из окон-то аж пламя. Анюта ахнула, а Ванюшка ничего. Значит, так надо. В эту избу и зашли.

Переступила Анюта порог и зажмурилась. Будто радуга в глаза ударила. Слышит голос женский:

— Не пугайся. Открывай глаза, смотри, пока смотрится.

Послушалась Анюта и видит — в красном углу Радуга сидит.

Расшивает шелками платье. В кокошнике росинки непросыхающие. Глаза большие, а неспокойные. Будто бы в них реки ласково льются.

Покосилась Анюта влево — печь. Покосилась вправо — стол. За столом на лавке лешие сидят. В конце стола — стул, а на стуле Федор Атаманыч. Глаза у него зыркие, сам куда как лохмат.

Поклонилась Анюта сборищу.

— Здравствуйте, лесные люди! Здравствуй, Федор Атаманыч!

— Будь и ты здорова! Зачем пожаловала?

— Беда у нас в Можарах. Собираются монахи Маланью, дьячка Ивана жену, за колдовство ее сжечь.

— На то они и монахи, чтоб людям житья спокойного не давать. Да и люди ваши хороши. Сами злому потатчики.

— Правда твоя, Федор Атаманыч!

— То-то и оно, что правда. Спрошу сейчас, может ли мой народец помочь твоему горю.

Залопотали тут лешие промеж себя. Кто уткой крякает, кто ветром гудит, кто травушкой шепчет. Полопотали, полопотали — примолкли.

Федор Атаманыч на Анюту и не смотрит. Отвернулся, а все же разговаривает:

— Хочешь навек с бедой распрощаться, девушка?

— А как же! Хочу!

— Тогда у нас оставайся. За Ванюшку тебя сосватаю. Дом большой дам, скотины сколько пожелаешь. Останешься?

Екнуло у Анюты сердце. Слыхала про то, что заблудившихся баб лешие в жены берут. А все же твердо отвечает:

— Нет, Федор Атаманыч!

— Чудные люди! — крякнул в сердцах главный леший. — О спокойной, сытной жизни мечтают, а с человечеством своим распрощаться не могут. Пеняй на себя, девушка. Много горького на роду тебе написано.

— Так ведь в человечестве меня любовь ждет!

Засмеялся Федор Атаманыч.

— Любви твоей — миг.

— С меня мига довольно, лишь бы не обошла!

— Ну вот что, — нахмурился Федор Атаманыч, — ступай, Анюта. Про нас молчи.

— А как же Маланья-то?

— Жива будет! — рявкнул Федор Атаманыч и кулаком по столу грохнул.

Полетело все тут в тартарары, и очутилась Анюта во дворе у себя, в хлеве коровьем. Побежала в избу, а на крыльце Емельян.

— Куда бегала?

— Коровам сенца подбросить. Холодно нынче.

— И то, — согласился Емельян. — Работница ты у меня.

Утром против церкви, на площади, подручные Терентия Ивлева складывали высокий костер. Возле них крутился дьячок Иван. Без шубы, почитай, в исподнем. Просил все:

— Ребятушки, вы дровишки-то посуше кладите! Чтобы жаром сразу обдало, чтоб не мучилась.

Ударил колокол, созывая людей на погляденье.

Собирались медленно, собирались, как на праздник: одеты в новое, в лучшее. Незнакомое дело поджидало их.

Объявился вдруг наборщик Федька Юрьев. Крикнул с коня: