Бенефис дьявола

Телефон Ники радостно пискнул в кармашке её шортиков, небрежно сброшенных на пол у тахты, возвещая о пришедшем сообщении. Патрик достал его, крикнув в сторону душевой кабины:

- Дорогая, тебе сообщение от… мамы!

- Что пишет? – отозвалась она.

- Тут хоть и написано по латыни, но «мама» - это всё, что я могу разобрать. Или вот: «позовни ест новост». Тебе это о чем-нибудь говорит?

- О, да. Прежде всего о том, что твой русский просто великолепен, - сказала с улыбкой Вероника, появляясь в комнате в коротком прозрачном кимоно.

Она взяла протянутый Патриком телефон и прочитала сообщение, затем перевела ему:

- Мама просит позвонить, есть какая-то новость. Что у нас там – утро, вечер? Я уже потерялась совсем, - она присела к письменному столу и. набрав оператора, попросила соединить с Россией, продиктовав номер.

Патрик смотрел на неё издали, пока она разговаривала с мамой на своём журчащем мелодичном языке, и не мог не вспомнить тот вечер шесть лет назад: лил дождь, он сидел в своем автомобиле, просматривая бумаги, когда из колледжа выскочила эта худенькая русская девушка в коротком платьице, которое вмиг на ней стало насквозь мокрым и прилипло к её стройному телу, как и теперь, подчеркивая высокую грудь и горделиво торчащие соски. Он не мог не распахнуть перед ней дверцу своего «шевроле», не пригласить её в салон – она одиноко стояла у тротуара, озираясь по сторонам в незнакомой стране среди незнакомых людей. Он сразу вспомнил её – эта русская студентка записалась на его лекции три раза в неделю для прохождения курса «Этика делового общения», и уже на первом семинаре активно принимала участие в обсуждениях, не стесняясь своего тогда еще косноязычного, но бойкого английского, выражая оригинальное мнение по каждому из вопросов. Ника с благодарностью приняла его предложение добросить её до студенческого общежития, посетовав, что забыла прихватить зонтик, а её соседка по комнате уже давно ушла, оставив её позаниматься в библиотеке. Слово за слово, и у них завязалась интересная беседа. Он пригласил её поужинать в кафе неподалеку, хотя знал, что этого не стоило делать в его положении – преподавателям не следует общаться со студентами вне стен колледжа, но это был особый случай, и мистер Бауэр успокоил себя, справедливо рассудив, что он лишь помогает освоиться иностранной студентке, не более; и даже потом, вдруг поймав себя на мысли, что безумно хочет обнять Нику и прижать к себе, не попытался одернуть себя и высадить её возле общежития. Опомнился он лишь после того, как почувствовал её губы на своих губах, прошептавших: «Мистер Бауэр, я хочу, что бы вы стали моим первым мужчиной, пожалуйста», и Патрик снова впал в приятное забытье, поддавшись её свежему очарованию и страсти.

Их связь продолжалась полгода, пока ему не пришлось вылететь в Бостон для участия в одном из проводимых ассоциацией симпозиумов. А оттуда его отправили на Аляску на три месяца, и кроме её звонков с уличного телефона-автомата два раза в неделю он не имел другой возможности для общения с ней: сам он не мог позволить себе позвонить Нике в общежитие, не выдав тем самым окружающим их общую тайну, связавшую их, как оказалось, на долгие-долгие годы.

Ника положила трубку и озабоченно посмотрела на Патрика.

- Что-нибудь случилось? – спросил он с тревогой.

- Я могу выезжать из Штатов? – в ответ спросила она.

- Ты же знаешь, дорогая, что это крайне нежелательно для перспективы получения американского гражданства. Что-то серьезное дома?

- Пока не знаю, насколько это всё серьёзно. Дело в том, что… какой-то родственник… я его почти не знала… оказывается, оставил мне наследство – хорошую дорогую квартиру. Странно, что я об этом ничего не знала, - добавила она в задумчивости, обернувшись к накатывающим на берег волнам прибоя за окном.

- Почему странно? Это должно быть обычным явлением – оставлять завещание, - сказал он, подходя к ней и обнимая её сзади.

- У нас в стране это еще не получило такого распространения, как везде в мире – оттого и странно. Чтобы оформить все бумаги, мне через три месяца нужно вернуться домой. Что ты на это скажешь?

- Скажу, что у тебя есть еще три месяца, что бы всё взвесить. В России дорогая недвижимость?

- Я думаю, что эта квартира… если она именно та, о которой я думаю… стоит не менее двухсот тысяч.

- Копеек? – наивно поинтересовался он.

Вероника рассмеялась, повернувшись к нему и целуя его в шею.

- Да, если эта копейка ровняется сотне ваших центов!

Патрик удивился:

- О, это большие деньги.

- Да, приличные. И, в отличие от России, здесь мы бы могли их выгодно вложить в дополнение к тем, что уже работают. Представляешь? Через два-три года мы уже станем миллионерами, Патрик, - она снова обернулась к морю, закинув руки назад, обняв его ими за шею и мечтательно глядя вдаль.

Он улыбнулся.

- Над этим действительно стоит подумать. А это безопасно?

- Что ты имеешь ввиду?

- Твоя поездка в Россию – там ведь чеченцы…

- Там столько же чеченцев, сколько и у вас здесь иракцев: что ты слушаешь про нас всякие глупости по вашему телевидению! Но ты прав: необходимо подумать и всё взвесить. И мне нужно будет сделать несколько звонков друзьям – вдруг всё это просто… просто так?

- Ника, такими деньгами не шутят – просто так, разве нет?

- У нас и не такими шутят, будь уверен. Эх, велика Россия, а отступать некуда!

- Идти некуда?

Вероника опять рассмеялась:

- Вы, американцы, до того практичны, что никакого полета фантазии! Есть куда пойти – я ужасно проголодалась, так что пойдем.

Она запорхала по комнате, напевая We all live in the Yellow Submarine из позднего репертуара «Биттлз». Патрик флегматично начал натягивать носки, удивляясь словам своей жены: ну надо же, в огромной России и деваться некуда – это всё из-за их коррумпированных полицейских, не иначе.

Но он был рад, что ей это больше не грозит.

***

- «Надо мною – тишина; небо, полное дождя; дождь проходит сквозь меня, но боли больше нет. Под холодный шепот звезд мы сожгли последний мост, и все в бездну сорвалось – свободным стану я, от зла и от добра; моя душа была на лезвии ножа», - шептали его губы в полудреме.

Он осторожно приоткрыл ресницы: кругом действительно была тишина, только голос Кипелова в своей бессмертной Арии медленно плыл сквозь его сознание. Он попробовал шевельнуть рукой, но не смог – похоже, он опять был на внутреннем рейсе, где эти чертовы американцы после Одиннадцатого сентября ввели множество ремней безопасности, приковавшие его к пассажирскому креслу. Странно только, что он не слышит звука двигателей DC10, или Боинга, или на чем он там летит. А куда он, собственно, летит, да и летит ли вообще? Он пытался вспомнить, как попал сюда, и не мог: в мозгу проносились обрывки видений, отрезки дорог, куски ощущений, но не было цельной картины. С чего он вообще взял, что находится в самолете? Даже на внутренних рейсах никто не догадается укладывать пассажиров плашмя в кресло, приковав намертво руки и ноги. Бог мой, неужели меня Вероника заказала, подумал он, и меня сейчас перевозят куда-то к ней? Для последнего прости? Но зачем ей?

Он что-то знает. Или знал что-то про неё: что-то очень важное, но сейчас никак не мог сообразить, что он мог про неё такое знать, из-за чего она могла бы решиться вот так с ним поступить. Его губы снова зашевелились:

- «Я бы мог с тобою быть, я бы мог про все забыть, я бы мог тебя любить, но это лишь игра. В шуме ветра за спиной я услышу голос твой; и о той любви земной, что нас сжигала в прах, и я сходил с ума... В моей душе нет больше места для тебя!»

Проститутка. Как он мог променять Цветика на эту проститутку, Господи, а где же ты был, куда смотрел?! Но нет, стоп… Если он не в самолете…

Глеб медленно повернул голову вправо, затем также медленно влево: вокруг него были желтоватые матерчатые стены, совершенно пустые, без иллюминаторов, без вентиляции – вообще без ничего. Откуда-то сзади сверху струился мягкий свет, но он не мог распознать его источник. Он приподнял голову и увидел прямо перед собой широкую дверь, совсем непохожую на ту, что обычно ведет в кабину пилота. «Где же это я?» - с удивлением пронеслось в воспаленном мозгу. Его ноги были перетянуты ремнями, и руки тоже, в нескольких местах, а сам он находился на каком-то возвышении: то ли на кровати, то ли носилках, к которым он был в буквальном смысле пристёгнут. «Тюрьма! – обреченно догадался он. – Только хрен вам, ничего не докажите!» и он затянул уже во всю мощь: