Страница 68 из 105
В юности, помню, переживал от того, что в общении с некоторыми друзьями вновь и вновь генерировал импульсы, не всегда получая поддержку от противоположного полюса. Причем это все без навязчивости было, поверь мне, к полному взаимному удовольствию сторон. И не мелочился я никогда счетами и сравнениями, кто кому обязан. Было лишь отчетливое понимание того, что объединись труд дружбы с обеих сторон, кураж был бы куда ядренее.
А уже потом как‑то взглянул со стороны: на фиг надо. Отсоединил свой полюс В все подергалось, подергалось, померцало и погасло. А раз погасло, то, значит, и не важно было. Даже смешно, честное слово…
Так что у меня с возрастом все меньше накала в отношениях, все больше дистанция, все выше «сопротивление цепи». Это чтобы искрило меньше, если неполадки в схеме.
Но это, видимо, не искреннее. Потому как чувствую, что я к дружеским отношениям и сейчас не меньше готов, чем в двадцать лет; полноценный «стенд–бай». Но присматриваюсь уже внимательнее. И все равно проколы.
Сел я как‑то раз, думая про все это, и неожиданно пришел к интересному выводу. Перебирая в уме всех своих друзей и знакомых, кого же ты думаешь, я выделил как образцовый пример позитивного дружеского импульса? Ха! Собственную сестрицу! Как понял это, сам удивился, а потом уже понятно стало. Ириса ведь всю молодость такую дружескую энергию расточала на всех во все стороны, что народ тянулся к ней отовсюду; она просто светила вокруг, по–видимому, не ожидая ничего в ответ (может, в этом и весь секрет?).
Она и меня, малолетка, терпела в своей студенческой компании все по той же щедрости души. А для меня это тогда ой как важно было: все мои юношеские стандарты по ее сотоварищам закладывались, а среди сотоварищей тех, прямо скажем, очень нерядовые люди соседствовали… Непонятно даже, как им это удавалось, обычно столь яркие персоналии с трудом друг друга переносят. А около нее уживались как‑то.
Потому что она ― светлая натура; плюс ― исключительный дар дружбы; плюс ― смелость. И в общении с людьми, и просто по жизни.
Одни ее бесконечные походы чего стоят (а в них ведь люди бы–ы-ыстро проверяются). Или как она в пятнадцать лет гоняла по Волге на реданном скутере, который Папан у соседа в гараже целый год строгал и клеил… Тогда на воду спустили эту красоту, и выяснилось, что ни один мужик на редан выйти не может ― тяжелы! А Ириса как села, отъехала от берега, поддала газу, быстрее и быстрее, а потом вдруг изменился звук у мотора, спал надрыв, словно второе дыхание в нем открылось, а лодка вдруг будто приподнялась над водой и полетела над ней с неправдоподобной и вдохновенной скоро–стью… Все орут, свистят, а Папан смотрит и не верит, что у него получилось, как задумывал…
Так, я думаю, как раз и летит вперед дружба, когда она подпитывается спонтанными или даже сознательными движениями души (катахреза?) со всех сторон; когда дудит пресловутая батарейка на полную, выводя твою жизнь на ее невидимый, но так явно ощущаемый редан…
Ладно, это все абстракции. А реалии таковы, что за все мои годы в Кара–Кале кого я только сюда не перетаскал, а как раз ты, ударник компьютерного труда, так сюда со мной ни разу и не выбрался. Неужели нам не стыдно?»
«P. S.
(Письмо написал в горах, дописываю сейчас дома.)
Извиняй за словоблудие. Я просто вышел сегодня к Сумбару в новом месте, где раньше не ходил никогда, и сразу наткнулся на такой ракурс, что уйти, не сфотографировав, уже не мог. Но солнце прямо сзади, все плоское, пришлось сесть и ждать, пока свет изменится. Четыре часа сидел, занимаясь стационарными наблюдениями, а заодно и просто глазея по сторонам, пока тени не легли правильно. Вот и тебе накропал за это время сентиментальных излишеств.
И подумал еще потом, мол, на фиг надо с человеческой ненадежностью связываться? Вот ведь природа ― никогда не обманет, никогда не подведет с ответным порывом… В нее сколько души ни вложишь, в ответ ― всегда сторицей…
Обрадовался от этого ощущения, полегчало мне, Сижу, представляю, что вот опустится сейчас солнце, станет свет помягче, выползут тени справа от холмов, и сниму я слайд, который десятки людей потом порадует, или поразит, или вдохновит, и запоет еще сильней моя душа…
Так что же ты думаешь? Вот, время подошло; штатив поправил, приготовил все, достаю новую пленку, чтобы под рукой была, открываю крышку, а она… уже отснята!.. Дрын зеленый!
Как такое могло произойти, ума не приложу. Заскок какой- то. Я точно знал, что оставалась еще одна кассета нетронутая.
Поэтому удалось мне снять лишь два кадра, остававшихся в аппарате, что несерьезно (этого даже для «никона» мало, а с «зенитом» и подавно свет не угадать).
Снял я эти два кадра, думая перед каждым по пять минут. Собрал барахло, плюнул под ноги напоследок и затрюхал себе вниз в долину («клик–клик» ― шагомер после долгого молчания). Спускаюсь вниз к Сумбару и думаю: так ведь и это все ― как раз про то же самое, о чем я тебе и написал. Получается что же? Что это ― вселенский закон? Или это просто судьба моя такая?.. А может, дело‑то именно во мне?
Ведь мне некоторые из близких друзей в разное время говорили: «Ты, П–в, ― сложный человек. Не дави!» И вот я, бывало, слушаю такое, сердце у меня внутри при этих словах на части разрывается: людей жалко, дружбу свою жалко, за несправедливость непонимания горько и обидно, а я чуть ли не ухмыляюсь в ответ как раз в соответствии с представляемым собеседником образом и сюжетом.
Для меня очевидно, что он ошибается, для него очевидно, что он прав, а я своим поведением сам его в этом и убеждаю. Словно доигрываю роль, в которой меня видит говорящий. Наблюдаю сам, как он сникает все больше; вижу, словно со стороны, что роль‑то эту я играю хорошо, даже слишком хорошо; понимаю, что это не репетиция, а самое что ни на есть настоящее, «чистовое» представление, переиграть его иначе позже не удастся, а поделать с собой ничего не могу; держусь в чуждом для себя, специально выбранном амплуа…
И на фига, спрашивается? Опыт‑то, кстати, в большей степени над самим собой каждый раз происходит, нежели над кем‑либо. Горько и больно самому. А другим? Не знаю. Привычно утешаться тем, «…что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив»? Это не утешение, тут явно загнул Михаил Юрьевич…
Впрочем, это не про садизм или мазохизм, это про торпеду с живым пилотом, про камикадзе. Потому как в подобных случаях происходит сознательная диверсия, преступление против дружбы. Но, понимаешь, не могу устоять от искушения проверки на всамделишность, и все. Моделирую жизнь, туды меня растуды, как на макете, понимаю, что нельзя, что режу по живому (в том числе и сам себя), а поделать с собой ничего не могу. Сознательно увеличиваю напряг, как на стенде при испытании двигателя на прочность; поддаю и поддаю оборотов, и такое звенящее ощущение возникает внутри, что, мол, если не выдержит перегрузки, то и забраковать не жалко, а уж если выдержит… Словно это ― подсознательное стремление уберечься от ненастоящей псевдодружбы…
То ли чертяка соблазна скачет, корча рожи, вокруг меня, стараясь подхватить под руку, чтобы я вместе с ним пустился в пляс; то ли ухмыляющийся дьявол дергает откуда‑то издалека за невидимые веревочки…
Все рвется у меня изнутри наружу, всех бы расцеловать и защитить навсегда от недружбы и непонимания, а я играю с циничным прищуром дальше и дальше по сюжету, чтобы досмотреть, чем же это все закончится… И думаю при этом: «Ну неужели же вам не очевидно, что я вас всех люблю сильней всего на свете, как вас, может, и не любил никто и никогда, а сейчас я просто придуриваюсь! Неужели же все это надо объяснять?!»
А сам при этом словно подталкиваю свою батарейку ближе и ближе к пропасти, в испуганном любопытстве представляя, что будет, когда она сорвется с кромки обрыва и полетит вниз, оставив за собой лишь эфемерное облачко пыли, а сама удаляясь быстро и безвозвратно…
Короче, ― геморрой. И не понятно ни фига. Непроверяемо и недоказуемо.