Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

После обеда меня нашли в холмах подошедшие студенты. Одну натуралистку по­слал посмотреть за соседней группой аммоманесов, с которой сблизилась та, за ко­торой наблюдаю сам; птицы перекликаются с соседних склонов.

Закончив наблюдения, распрощался со своей стайкой. Собрал студентов, пошли к дому без наблюдений, просто разго­варивая о разном (все устали).

А пустынные жаворонки остались в холмах, продолжая свою птичью жизнь, от ко­торой им не отвлечься ни на что другое… «Свиррь–тиу…»

«БОЛЕЛ В ДЕТСТВЕ…»

Раз­ве я зна­ла, что меня, как во­рону. Заброс­ит он в мрачные ска­лы?..

Хорас­анская сказка)

«4 февраля…. Возвращаясь из Ай–Дере, трясемся со студентами в расшатанном и скрипучем кузове старого грузовика. Все устали, молчат, но через некоторое время вновь начинается уже следующая волна оживления: кутаясь под кошмой в общую кучу–малу, все поднимают на каждом повороте гвалт, выра­жающий «беспричинный» восторг (как после отбоя в пионерском лагере). В этом все: и беззаботная нега пер­вого курса с ощущением всей жизни впереди; и красота окружающего природного ве­ликолепия; и ощущение нашей общей экспедици­онной дружбы; и неопасная, неин­тимная (по причине многолюдности), но столь волнующая близость юношеских и деви­чьих тел.

Едем в волшебном свете опускающихся зимних сумерек. Мимо проносятся нави­сающие над кузовом скалы близких вы­соких бортов долины Сумбара, еще отражаю­щие мягкий свет почти зашедшего солнца, а над ними уже взошла огромная холод­ная луна.

Красотища необыкновенная. Свет же вообще редкий и удивительный; воспринима­ется отдельно от пронизываемого им ландшафта как огромный прозрачно–подкра­шенный объем, в который помещены и дорога, и наш грузовик, и горы, и небо с лу­ной, и все вокруг.

Все глазеют, но благоговения никакого: энергия и кураж плещут через край; всем все нипочем, ни у кого нет сомнений в том, что красоты у них в жизни впереди ― не­мерено.

Высоко над скалами борта долины, торопясь, летит уже явно припозднившаяся на ночевку ворона.

«Беркут», ― не поднимая бинокля к глазам, с профессиональной уверенностью заявляет одна из наших шустрых девиц. Я, даже пребывая в сентиментальной ауре от окружающего великолепия, не в состоянии стерпеть такого кощунства:

― Оставлю без сладкого, двоечница: это ворона.

― Да нет, Сергей Александрович, ― с привычным всепрощением на необосно­ванную занудность начальника реагиру­ет юная натуралистка, все еще продолжаю­щая хихикать над чем‑то, обсуждающимся в куче–мале. Потом снисходительно под­носит прыгающий бинокль к глазам, и юное лицо вытягивается.

Народ улюлюкает, принимаясь за обсуждение того, что беркут маловат и, видимо, подобно нашей наблюдательнице, имел трудное детство… Натуралистка, впрочем, без комплексов, смеется вместе со всеми сама над собой».

Ровно через десять лет после своего первого появления у Муравских я приеду в очередной раз в Кара–Калу к уже поджидающим там меня студентам. Очередную группу мы привезли тогда в Копетдаг вместе с моим близким коллегой по кафедре, величайшим охотником всех времен и народов, ― усатым, длинноногим и неутоми­мым зоологом Игорем Зубаре­вым.

Войдя в дом к Муравским, я на двери своего кабинета (все той же Стасовой ком­наты) обнаружу большую вывеску, а внутри ― устроенный студентами мемориаль­ный юбилейный музей моего имени («Рановато… Не надейтесь!»).

На стенах красовалось тогда множество памятных экспонатов: от архивных фото­графий и нарисованных Стасом шар­жей до чудом сохранившегося обгоревшего кус­ка злосчастного зеленого полотенца, с которого началась моя жизнь в ВИРе; хранив­шихся в столе самодельных цветных колец для мечения птиц; резервной пачки дубо­вой коры с того злопо­лучного сезона, когда я страдал животом, и полосатого кармана от моих легендарных пижамных штанов, являющихся в туркменских поселках обще­принятой повседневной модой (и которые я купил в Кара–Кале, не устояв перед за­вораживающей надписью на ценнике: «Туркменский брук»).

ПОЛОЗ ПОЛОЗУ ГЛАЗ НЕ ВЫКУСИТ

…в от­мщенье я каз­ню тебя такой лютой казнью, что птицы при виде этого зрелища будут плакать.

(Хорас­анская сказка)

«10 апреля. Привет, Чача!

…Идем с коллегой Зубаревым и студентом Иваном по предгорьям, снимаем вы­борочно окрестные красоты на твой ви­дик для потомков. Вдруг вижу среди камней разноцветного полоза (он почти одноцветный, но так называется), сразу хвать его, а он противится, змей, извивается и возражает.

У меня сразу рождается в голове план сюжета; телевидение не телевидение, а на занятиях использовать можно. Приго­товились. Зубарев взял камеру, Ваня стоит у него за спиной, внемлет с вежливым вниманием тому, что большие дяди де­лают.

Я начал в камеру говорить, показываю змея будущим зрителям, демонстрирую, что он не ядовитый и не кусается. При этих словах эта гнида меня ка–ак цапнет! Меня аж перекосило, но на миру, как говорится, и полоз Полозу нипочем. Комментир­ую себе дальше, что все это забавно, неопасно и бескровно, как вдруг вижу, что Зу­барев с камерой начинает осе­дать: боком, боком, сел на коленки, уже не может ка­меру держать, корчится от хохота. Ванька у него за спиной вообще вот–вот лопнет: покраснел как рак, рот руками зажимает, чтобы записи не помешать.

У меня, понятное дело, первая мысль: «Ширинка расстегнута!..» Нет, смотрю, все нормально, но на джинсах при этом вижу обильные потеки свежей крови… И кровь эта капает на штаны с рукава, а на рукав ― из прокушенного пальца: течет себе бо­дрой струйкой. А этот змей поганый извивается в моей руке с довольной ухмыляю­щейся мордой.

Вот и верь после этого в кровные связи. Я ему про родственную душу и родную кровь, а он мне ее пустил, родственни­чек… Гадина подколодная. Неужели и я такой же? Может, недаром меня всю школу «Полозом» звали…

Хм… Надо мне было псевдоним взять ― Гадов. Сергей Гадов. Звучит? Звучит. Но слишком шикарно. Гадюкин ― ближе к истине».

БАТАРЕЙКА ДЛЯ КАМИКАДЗЕ

― Ни­чего мне не нуж­но! Ведь нет со мной дру­зей, коих мог бы я всем этим ода­рить…

(Хорас­анская сказка)

«15 апреля. Здорово, Маркыч!

…У тебя так бывает: спишь, видишь сон, а бодрствующей частью сознания (или подсознания? оно‑то вроде никогда не спит?) ощущаешь: «Надо же, какие интерес­ные события происходят! Нужно немедленно добавить сюда такого‑то или та­кую‑то». И без труда вводишь в свой сон новое действующее лицо. Бывает у тебя такое?

Это я к тому, что ежедневно, путешествуя здесь, среди всех этих красот, наблюдая что‑то уникальное или просто краси­вое, думаю о том, что хорошо бы такого‑то, или та–кую‑то, или, таких‑то вместе, или всех моих друзей сразу перенести сюда манове­нием волшебной палочки… Чтобы пригласить всех и каждого насладиться этим Раз­нообразием Природы, Праздником Жизни и Счастьем Общения Друг с Другом.

Отличное это выражение: «друг с другом». Друг. С другом. Хотя и весьма двусмыс­ленное на здешней мусульманской почве: у древних иранцев «друг» ― это символ лжи и зла; клёво, да?

Приобщить бы вас всех к тому, что переполняет здесь меня самого, следуя магиче­ской формуле всем известных бра­тьев: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!»… Эх…

Впрочем, я не полностью романтический альтруист. Потому как внутри все еще появляется иногда (все реже) отголосок юношеской… мечты не мечты, но страстного желания того, чтобы дружеское общение всегда было в равной степени вза­имным. Чтобы подпитывалось со всех сторон. Это кажется таким естественным, но оглянись по сторонам, проанализируй свою дружбу и сразу увидишь, что на самом деле это совсем не так.

Прав был Печорин: так почти никому не везет. Или, по крайней мере, намного реже, чем в любви. В любви хоть иногда зашкаливает за пределами разумения, ана­лизируй не анализируй ― без толку; а дружба ― она как батарейка. Сколько ты даже самую свежую, самую лучшую, самую иностранную батарейку одним полюсом к лам­почке ни тыкай, лампочка все равно не загорится, пока оба полюса не подсоеди­нишь. А вот если соединить как надо, то даже и от подсевшей батарейки будет свет… Понимаешь мой утонченный эзопов язык? Улавливаешь тонкий смысл, сокры­тый, ё–моё, между строк от не­внимательного, поверхностного читателя? То‑то.