Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Одно замечу, последнее: наплел я тут с три короба про субъективные нервические рефлексии, а ведь на самом‑то деле скучно мне про самого себя рассуждать; по­верь, без кокетства говорю.

Так что все про «батарейку» ― это нечто, начавшееся когда‑то из конкретного лич­ного, но сейчас ― уже почти отвлечен­ная, абстрактная горечь за то, что так много счастья дружбы у многих людей пропадает зря, не воплощается. А ведь сча­стье дружбы ― это куда более тонкий аромат, нежели дурман любви…

Скромнее надо быть, вот что. Скромнее.

Ну и хрен с ним.

Привет!»

«P. P. S.

Весь мир и все, что есть в нем, ―

Отражение одного луча от лица друга…

Так‑то вот. И это много веков назад написано.

Страдаем все фигней по молодости, а вот пройдет тридцать лет, и, если доживем, проснемся вдруг одним утром и неожиданно сами для себя поймем, что все наши бывшие кипения страстей ― лишь детские шалости, в лучшем случае заслуживающ­ие всепрощающей улыбки…

И что мы, по большому счету, должны быть друг другу безоговорочно благодарны уже за одно то, что нам выпало по этой жизни быть вместе (или хотя бы рядом)..

Так ведь мы, как всегда, спохватимся, когда уже поздно будет…

…Должны быть благодарны. «Друг». «Другу»…

Но теперь‑то уж я точно завязываю.

Будь здоров!»

34

Вдруг ви­дит ― тащитс­я по до­роге, едва во­лоча ноги, то­щий шелудив­ый пес. «Наверн­ое, бед­няга от­стал от карав­ана и заблуд­ился в пустын­е…»

(Хорас­анская сказка)

«Клик–клик» ― в такт шагам стучит шагомер. Я иду по холмам от заповедника к ВИРу, вспоминаю былые времена и ду­маю про то, что ничего трагичного не произо­шло, но я непростительно раскис, поддержки хочется почему‑то почти по–дет­ски, и что эту поддержку я сейчас у Муравских найду. Игорь и Наташа всегда поражали меня тем, что их немногословное и ненавязчивое гостеприимство неизменно доста­валось всем, кому было так необходимо.

За пятнадцать лет, которым я был свидетелем, редкая научная экспедиция, приез­жавшая в Западный Копетдаг, не про­водила хотя бы одну ночь на веранде не­большого муравского дома. В сезон там периодически кто‑то спал в спальниках сре­ди экспедиционных вьючников и прочего барахла. Лишь в последние годы, с учре­ждением заповедника, этот поток несколько поубавился, далеко не иссякнув оконча­тельно.

Совсем уж непостижимым образом на веранде у Муравских периодически оказы­вались убогие, покалеченные и боль­ные коты и собаки со всей округи. Никто их не приносил, они появлялись сами.

Бездомные барсики, ошалевшие от драматического поворота в своей судьбе и от первого в жизни мытья и лечения, вос­седали зимой у них дома около печки с выра­жением наглого недоумения на расцарапанных бандитских мордах со слезя­щимися глазами.

Котов и собак в доме вечно было столько, что это невольно воспринималось либо как рай (теми, кто их любит), либо как ад. Приехав однажды весной к Муравским с Зубаревым и студентом Ваней Прядилиным, мы только уселись за празднич­ный стол отметить нашу очередную встречу, как Ванька вдруг звонко чихнул. Потом еще раз. Потом он, смеясь, счастливо вытер слезы и доложил, что у него аллергия на кошек…

Каждый вечер он брал под мышку огромную подушку и, не в силах противостоять судьбе, безропотно плелся ночевать в Наташину лабораторию, а мы с Зубаревым, два чутких и заботливых преподавателя, свистели и улюлюкали ему вслед, об­зывая «экологическим беженцем»…

Непостижимая генеалогия вечно вертящихся около муравского дома собак посто­янно пробуждала у меня мысли не толь­ко о причудах генетики, но и о нечистой силе. Немыслимые гибриды местных алабаев и салонных аристократов, неиспове­димыми путями попадавших в Кара–Калу со столичным людом, пробующим себя на поприще удаления от цивилизации и приобщения к далекой от российских столиц жизни на лоне природы, предоставляли наблюдателю неограниченные воз­можности увидеть массу интересного.

Один из таких барбосов, Пафнутий, каждый вечер, когда я перед сном направлял­ся через огород в туалет, бежал передо мной, гордо подняв хвост и смело гавкая в темное простран–ство ― главным образом для свирепого соседского Ингира, сидя­щего на цепи огромного овчара, с которым Пафику было не тягаться. Моя близость придавала нашему легкомыслен­ному кобелю невиданный кураж, так что он подбегал к толстой сосне, стоящей вне досягаемости беснующегося на цепи Ингира, и де­монстративно задирал на нее лапу, вовсе и не глядя на свирепую оскаленную пасть с капающей слюной в метре от себя, а с подчеркнутым хладнокровием посматривая на меня: «Ты уже сделал свои дела? Я уже…» В дождливую зимнюю погоду Пафик, кряхтя, как старый дед, умудрялся затаскивать к себе в будку еду прямо в миске, что­бы не есть под дождем.

А еще он на посторонних, приезжающих к Муравским с рюкзаками, не гавкает, хотя даже знакомых местных в дом не пускает. Поэтому сидит на привязи, и лишь на ночь его отвязывают (живет личной жизнью, из‑за чего утром появился с выдранным око­ло уха клоком шерсти ― сейчас страдает).

Приход в ВИР ветеринара, обязанного сделать всем домашним животным необхо­димые прививки, неизменно сопрово­ждался сбором зрителей около муравского дома, животное население которого превосходило совокупную популяцию кошек и собак всех окрестных соседей.

«СУЧЬЯ МЯСА»

Уто­лив го­лод, пес повес­елел и стал к нему ла­ститься…

(Хорас­анская сказка)

«10 февраля…. Ветеринар ― маленький, с большими ушами, в коричневом хала­те и в зимней меховой шапке, несмотря на уже теплую предвесеннюю погоду, со шприцем в руке, старается держаться на почтительном расстоянии от прививае­мого объекта. Мы со Стасом зажимаем почуявшего недоброе и свирепо рычащего от стра­ха Пафнутия, оттягиваем ему на загривке шкуру, подставляя место для укола. Вете­ринар, крича: «Нэт, нэт, надо в бэдрэнный кость!» ― как комар, с разбе­га втыкает Па­фику в зад шприц, торопливо впрыскивает содержимое и стремительно отскакивает назад («У–у, сучья мяса…»).

Закончив с нами, этот пугливый айболит переходит к соседям, где к Ингиру не ре­шается приблизиться и на десять ша­гов, крича хозяину издалека про то, как надо со­баке давать лекарство от глистов, чтобы она его незаметно для себя съела. Потом он заворачивает увесистый шарик этого лекарства в инструкцию по его использова­нию и кидает издалека хозяину. Ингир, перехватив в прыжке брошенный сверток, клацкает пастью, даже не замечая, что он что‑то проглотил, и вновь пови­сает на сво­ей цепи, привстав на задних лапах и захлебываясь на ветеринара свирепым лаем.

Хозяин Ингира, невысокий и щупленький Николай Михайлович, уже преклонного возраста, изо всех сил сдерживает обезумевшее чудовище, что удается ему с тру­дом.

Это человек необычной судьбы. Он общался с Вавиловым. Сам в свое время за чтение стихов на английском языке и за пристрастие гулять под дождем получил по доносу соседа десять лет лагерей. Вернувшись с Севера, много лет жил бок о бок с человеком, который на него написал. Он со смущением признавался, что после лаге­ря не любит больших собак, а вот вышло, что у них в доме живет Ингир».

КОШКИ–СОБАКИ

Ха­тем погладил его по голов­е, по шее, И вдруг рука его коснулась чего‑то твердого^ напоминающего рог, а приглядевшись, Ха­тем увидел, что в голове у пса торчит большой гвоздь. Хатем немедля выдернул тот гвоздь. Пес завертелся волчком и на глазах у жителей селения превратился в рослого красивого юношу…

(Хорас­анская сказка)

«14 февраля. Дорогая Дашенька!

Тетя Наташа и дядя Игорь, у которых я здесь живу, очень добрые и всегда помога­ют больным или брошенным живот­ным. Поэтому у них дома всегда полно всякого зверья. Сейчас живут три кота и три собаки.

У рыжего Коти нет одного глаза. Когда мы ужинаем, ему разрешают сидеть за сто­лом на табуретке и есть со своей та­релки. Очень маленькая черная кошечка Чер­нушка весь день где‑то бегает, а вечером появляется, трется о ноги и мяукает очень пискливо ― как мышка пищит. Третий кот никогда не мяукает, но всегда таскает что‑то со стола. А сегодня он на ве­ранде сидел на еще теплой электрической плитке, как чайник, ― грелся.