Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Народ выглядит мертвым лишь с утра. Подъем в шесть; завтрак в семь; поле ― с восьми до пяти; потом дневники (вче­ра уснули все вповалку во время писанины по­сле поля); ужин в восемь; потом ― опять дневники; в десять ― обсуждение дня; в одиннадцать ― предотбойные «ля–ля–ля и ха–ха–ха», а там уже и отбой, как полу­чится. Едим отлично; сегодня де­журные даже нажарили к ужину пирогов сверх рас­кладки ―- разврат!

Наслаждаюсь славными временами безграничного студенческого энтузиазма и же­лезной дисциплины, поддерживаемой даже не мной, а Стасом и официально заправ­ляющей всем Лейлой. Только утро на мне: встаю рано, бегаю («бужу собак», ― как Игорь говорит); лезу на веранде в душ (если он к утру не замерзает и хоть как‑то льет воду) или плещусь на скважи­не; потом поднимаю народ, а сам на кухне у Му­равских бреюсь и выпиваю бадью кофе («пока молодняк шуршит»), после чего иду завтракать со студентами. А в восемь (сейчас поздно рассветает) ― выходим в поля!»

«2 февраля. Погода вдруг как в Москве ― липкий снег. Отпустил студентов на теп­лых источниках на Пархае в свобод­ный поиск, побродить по ручью, поискать лягу­шек. Сам сел смотреть птичек. Дети дуремарили с большим энтузиазмом, по­сле чего я и их засадил на стационарные наблюдения за маскированными трясогузками, под­жатыми холодом и снегом к теплым ручьям.

Через два часа народ задубел, но старательно наблюдает и надиктовывает наблю­дения на магнитофоны в трех разных местах. Рыжий обмотан несколькими шарфа­ми, выглядит как недобитый француз. Лязгая от холода зубами, подходит ко мне:

― Се–е-ергей Алекса–а-андрович, вот я у–у-ж совсем скоро умру–у-у, поэтому скажите мне правду: вот это, что мы–ы-ы сейчас делаем, это кому–у-у‑нибудь н–у-ужно? На с–с-сколько метров т–т-трясогузки перелетают, когда деру–у-утся и с какой частотой клю–ю-ют в траве?

― Рыжий, идите работать, не оголяйте научный фронт; не говоря о том, что вы подаете плохой пример. Или вы хотите, чтобы я подумал, будто вы усомнились? Чего трясетесь так? Носки в сапогах сухие?

― Сухие, но шерстяных нет.

― Ё–моё, студент, а о чем ты думал, когда выходили? Я сколько раз повторил! Мне что, лично проверять, застегнул ли ты штаны?

― Забы–ы-ыл надеть.

― А что я твоим родителям скажу? Что ты замерз у меня на руках в субтропиках?! Вот мои запасные, чистые; надевай немедленно! Детский сад…

Через час выяснилось, что мужики, лопухи, оставили дома и весь дневной пере­кус. Так что вместо обеда курили, стоя кучей в ручье (вода + 27°С), но домой верну­лись, как всегда, в обычное время, и по дороге никто не роптал (просто решили за­бывчивых дневальных казнить какой‑нибудь мучительной азиатской казнью)».

«5 февраля. Обнаружив, что Стас вдруг стал в редкое свободное от экскурсий вре­мя удаляться поздно вечером слушать птичек с первокурсницей Мариной, я вызвал его в свой «кабинет» (в его же комнату) и доходчиво объяснил, что птички но­чью не поют и что ежели что, то я ему, дембелю, ноги выдерну.

Стас вытянулся по стойке смирно, преданно выпучил глаза и заорал что‑то обыч­ное, типа: «Ваше благородие, не по­брезгуйте в морду вдарить!»

(Сейчас у Стасика с Мариной черноглазый сын–подросток, разбирающийся в компьютерах уже лучше самого Стаса.

Многие из той моей первой группы тоже давно уже нарожали детей; трое ― канди­даты наук, а скоро, глядишь, и докто­рами станут, В красота!)

ДУБОНОС

Дра­кон вз­выл от боли так, что все во­круг задрож­ало…

(Хорас­анская сказка)

«7 февраля…. Поймали со студентами паутинной сетью дубоноса. Птичка ― всего ничего, с большого воробья, а клюв карикатурно непомерной толщины: чтобы косточки от ягод щелкать и крепкие семена лущить. Недооценил я это чудо при­роды.

Истошно вопя, пока я его выпутывал из сетки, и с ужасом глядя на меня золоти­стыми глазками, дубонос цапнул мой па­лец мертвой хваткой, как плоскогубцами, я аж взвыл.

Студенчество с таким участием принялось меня жалеть и выражать сочувствие («Сергей Александрович, вам пальчик перевязать не надо?», «А вы уверены, что не нужны уколы от бешенства?..», «А может быть, вашей жене пора позвонить?..»), что сразу было видно: ликуют, что не одним им от меня страдать, но что и мне доста­лось. Хотя бы от пти­цы… Классный шнобель».

«КУРИЦА — НЕ ПТИЦА»

Один из муджнабадц­ев, видя, с ка­ким рве­нием мы коллекгируе­м птиц, при­нес нам для препариров­ания несколь­ко петух­ов, предполаг­ая, что эта пти­ца в Рос­сии отсутствуе­т…

(Н. А. Зарудн­ый, 1916)

«20 декабря…. Пишу сейчас, а черная курица под окном уже минуты две с ка­ким‑то не птичьим упорством охотится за слетающими с забора на землю воробья­ми. Во ведьма. Кидается на них, как стервятник. Ну и куры у Муравских. Да еще и ле­тают, как тетерева. Тыр–тыр–тыр ― и пошла… Диких генов у них больше, что ли?

Куры достали своей бестолковостью. Ловлю около дома для мечения черных дроз­дов; поставил лучки в тех местах, где они обычно кормятся. Заметив активно клюю­щих с земли дроздов, дубоносов или малых горлиц, курица кидается на них, как цер­бер, разбежавшись метров с трех; вспугнув, стоит потом бестолково на том месте, откуда они взлетели, и внима­тельно высматривает на земле: что же они клевали?

Петух, завидя такое, по–хозяйски подходит, проверяя, не нашла ли пеструшка там чего, что можно разделить с осталь­ным гаремом? Вышагивает степенно, задирая ноги, но при этом бездарно задевает настороженную нитку на лучке, кото­рый сраба­тывает, сильно поддавая ему под хвост. Разоравшись так, словно ему уже отрубили голову, и отпрыгнув на метр, пострадавший пыжится, «как петух», вызывающе глядя вокруг и не понимая, кто и за что ему поддал; при этом он на­ступает на соседний лу­чок, опять получает по боку с другой стороны и вновь отскакивает, роняя перо.

Я выхожу вновь насторожить лучки и обещаю истошно квохтающему петуху, что попрошу Игоря отправить его в бессроч­ную командировку. В суп или в плов».

ДЕТЯМ ДО ШЕСТНАДЦАТИ

Я же, едва завид­ев тебя, почувствовал­а, что в сердце моем возгор­елся любовн­ый пла­мень…

(Хорас­анская сказка)

«4 февраля…. Привез студентов в легендарное заповедное ущелье Ай–Дере. Ме­сто уникальное по всем параметрам: дикостью, удаленностью, еще сохранившимися остатками былого гирканского великолепия растительности и живности. Масштаб не передать. И плюс, первое, что сразу увидели, ― спаривание беркута.

Самка с удивительным криком, по тональности и структуре похожим на рюмление зяблика, только намного громче, села на вершину невысокого деревца в ста пятиде­сяти метрах от устроенного на скальном обрыве гнезда. Подлетевший через две ми­нуты с набитым после охоты зобом самец сразу сделал сидку; спаривались четыре секунды, а потом самец уселся на том же дереве в метре от самки. Потом он молча спланировал вниз по ущелью, а потом и самка вслед за ним.

Наблюдение теоретически обычного, но от этого не менее загадочного таинства приводит студентов в полный восторг. Обсуждать увиденное мы будем весь вечер, а вспоминать ― много лет».

«4 февраля (следующего года). Вновь еду в Ай–Дере с группой студентов в тот са­мый день, что и прошлой зимой. Нра­вятся мне такие совпадения: происходят сами собой, а вот попробуй специально спланировать ― ни за что не получится.

По дороге из Кара–Калы несколько участников прошлогодней экспедиции вспоми­нают, как мы наблюдали в прошлом году спаривание беркутов, остальные слушают с завистью. Приезжаем, поднимаемся вверх по ущелью и сразу видим беркутов. Три птицы держатся неподалеку от прошлогоднего гнезда: двое взрослых и один моло­дой. Один из взрослых (оказавшийся самцом) сел на камень; через полторы минуты к нему подсаживается вторая птица (самка). Самец делает сидку, спаривание ― пять секунд, потом оба партнера сидят бок о бок на скале. К ним приближается, кружась на не­большой высоте, молодая птица, которая через две минуты тоже подсаживает­ся вплотную к двум взрослым. Ничего не скажешь, дружное семейство.