Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

(Хорас­анская сказка)

«2 мая…. Изучение шакальего воя позволяет узнать массу интересного об этих животных. Сколько их живет на той или иной территории и как они эту территорию используют, где охотятся, где устраивают логово? Как меняется активность об­щения животных в зависимости от стадии размножения: ухаживания (гона), беременности самок, рождения щенков? Как долго молодые и переярки (прошлогодние щенки) остаются в семейных группах и когда начинают самостоятельную жизнь? Живут отдельные семьи обособленно или объединяются на время?

Наконец, структура и характер самого воя как механизма общения и поддержания всей структуры популяции. Почему в одной группе песни разных шакалов более схо­жи, чем в другой? Означает ли это, что эта группа сплоченнее? Почему у свалок или в иных местах концентрации шакалов из разных групп совсем нет группового воя хо­ром? Почему после рева леопарда в горном ущелье окрестные шакалы замолкают до утра?

По характеру воя и составу певцов можно судить о влиянии на шакалов природных факторов (наличие и доступность пищи, гибель от наводнений и селей) и деятельно­сти человека. И многое другое. Интересно.

Поразительно, что может научиться понимать в природе заинтересованный наблю­датель. Например, узнавать шакалов индивидуально по голосам. Ну разве сможет человек, познакомившийся с этим видом столь близко и узнав о нем столь захватыв­ающие вещи, сказать даже врагу: «Поганый шакал…»? Или обидеться на то, что его назвали шакалом? Конечно нет. Для любого понимающего человека «шакал» ― это комплимент. Так что Табаки ― это символ не вида, а характера.

Интересно, может, и правда чукчи у нас на Севере и эскимосы на Аляске понимают по волчьему вою его содержание?»

31

То­гда по­сланцы вернул­ись во дво­рец и долож­или шаху, что, мол, толку они не добил­ись никаког­о…

(Хорас­анская сказка)

Вернувшись в Кара–Калу, неизменно служившую всем приезжающим в Западный Копетдаг базой и пристанищем, мы распрощались с Андрюхами, занявшись каждый своими делами: ребята погнали дальше по своему маршруту в другие края, а я стал готовиться к намеченной поездке с Романом, однако он неожиданно, без всякого предупреждения отказался ехать в поле по нашему плану, сказав, что у него другие приоритеты, много дел и он не считает возможным использовать полученный от за­поведника транспорт на поиски ястре­биного орла…

Я искренне недоумевал, но настаивать было неуместно, поэтому от дальнейших расспросов, аргументов и взываний к справедливости я воздержался.

«ОГНЕННЫЙ МУСТАНГ»?

― Неу­жели лошад­и уме­ют ле­тать?

― Уме­ют, ― мол­вил Михравар…

И только он на­тянул по­водья, как у лошад­и словно выросл­и кры­лья, и, оторвав­шись от зем­ли, она стреми­тельно понес­лась по воздух­у…

(Хорас­анская сказка)

«75 мая. Привет, Жиртрест!

…Между прочим, в долинах Западного Копетдага, на Чан- дыре, есть самые на­стоящие мустанги. Да, да. Одичавшие лошади, которые потерялись на самовыпа­се, а потом нарожали уже по–настоящему диких жеребят. Я видел однажды та­кой та­бун издалека.

С этими мустангами связаны мои не самые приятные воспоминания о собственном малодушии. Директор заповедника Андрей Николаев позвал меня на Чандыр на от­лов и объезд этих одичавших лошадей, а я не поехал, нетипичным для себя образом отказавшись от очевидного приключения. Причем в силу каких‑то банально–неоче­видных причин, замешан­ных на ложном чувстве аспирантского долга, требующего от меня ударного орнитологического труда, а не экзотических прохлаждений… Дурак, теперь жалею. Бездарно не оправдал былого доверия.

У меня ведь в детстве, лет в семь, была кликуха, повешенная за неуемную прыть и ярко–красную рыжину двумя непо­правимо и безнадежно взрослыми тринадцатилет­ними дочками московских художников, приезжавших на лето в Едимново на Волгу, где проводили лето и мы, ― «Огненный Мустанг»…

Так вот, я поначалу не задумывался над этим и лишь много позже, лет в двена­дцать, постфактум, тайно ощутил удовлетворенное мужское самолюбие. Сейчас уже очевидно, что это было самое лестное прозвище или звание, которое я когда‑либо получал…»

ЧЕРНЫЙ КОРШУН И ЧАЧА

― Те­перь я уле­таю. А когда понад­облюсь тебе, со­жги одно из пе­рьев; и я сра­зу же яв­люсь на по­мощь…

(Хорас­анская сказка)

«18 мая. Здравия желаю, товарищ Андрюня!

Вольно. Сегодня я сподобился все же залезть на самую высокую вершину в окру­ге. Это Хасар. Где бы ты ни ходил по долине среднего течения Сумбара, отовсюду видны две главные горы: Сюнт и Хасар. Сюнт конусовидный, а Хасар ― с плоской широкой вершиной, но повыше.

Поднимался от подножия, не торопясь, наблюдая птиц, четыре часа. Верх горы ― место очень своеобразное: широкое, слегка волнистое плато с великолепными тра­вами и разбросанными в понижениях рощицами цветущего боярышника и ди­кой вишни.

А надо всем этим мотается в синем небе полтора десятка черных коршунов, кор­мящихся в воздухе жуками. Летают вперемешку, паря и время от времени выделы­вая пируэты и виражи, перед тем как притормозить в полете, поставив тело верти­кально, и схватить насекомое вытянутой вперед тонкой лапой. Потом подносят до­бычу к клюву, обрывают жесткие жучиные ноги и едят жуков вместе с крыльями.

И вот смотрю я на все это и понимаю, что после Бомбея черный коршун стал для меня совершенно особой птицей. Причем, помню, Чача тогда, первым же утром по­сле нашего прилета, за столом так по–будничному сказал: «Хватит расси­живать, ор­нитоптер, вставай, пошли птичек покормим».

Я еще не понял тогда ничего: не замечал я за ним пристрастия к содержанию птиц. А оказалось, что кормить мы идем диких черных коршунов, живущих в Бомбее прямо в городе в несметном количестве (мне еще Володин про такое же в Дели рассказы­вал).

Жены и дети наши спят, а мы с ним выходим на балкон какого‑то поднебесного этажа ― весь Бомбей под нами, солнце встает, Индийский океан в километре пле­щется, ― Чача достает кусочек сырого мяса и начинает им размахивать. Сразу отку­да‑то появляется коршун и стремительно приближается к нам, ловя подачку на лету в метре от наших физиономий.

После такого я уже оторваться от этого занятия не мог. Извел весь провиант, но пронаблюдал потрясающие вещи. Они не только брошенное на лету подхватывают, они, пикируя на страшной скорости, берут кусочек мяса с раскрытой ладони! Поду­май сам, какой это пилотаж и глазомер! Ведь страшно все‑таки: человек, рядом вто­рой снимает это на камеру, а ку­шать‑то хочется.

И вот коршун видит мою руку, взлетает с крыши противоположного здания; летит к нам, метров за десять прекращает махать крыльями, складывает их наполовину, пи­кирует по плавной траектории, развивая устрашающее ускорение, а в мо­мент подле­та берет лапой угощение с руки так, что ладони касается лишь на микрон и только тупой наружной стороной когтя, которым подцепляет прозрачный ломтик мяса. Но что ощущается при этом безошибочно, так это железная хватка кажущейся такой тонкой лапки.

Собралось птиц десять одновременно, устроили целый хоровод перед балконом, сменяя друг друга на заходах за едой, как садящиеся самолеты в аэропорту. Потря­сающе.

Такое исключительное зрелище, что мы даже Чачину любительскую видеосъемку поставили потом в Останкино (полу­чив высочайшее разрешение на технический брак) в программу «В мире животных» перед импортным фильмом про ин­дийских птиц, который я переводил и комментировал.

Я от этих птичьих игр пришел в такой пионерский восторг и так ошалел, что, за­кончив эту небывалую кормежку коршу­нов, находясь в эйфории нашего первого утра в Индии (и для пущей праздничности бытия), мы с Чачей прямо в семь утра набухались джина с тоником и поехали по еще сонному воскресному Бомбею на какую‑то специальную улочку, к знакомо­му ему индусу, торгующему фруктами на лотке–телеге с огромными колесами.