Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Короче, нечего здесь теоретизировать, а, опять‑таки, работать надо над собой, ра­ботать; изживать надо врожденное за­нудство. А то куда это годится: образ как тако­вой для меня не очень‑то и важен, если нет к нему в запасе десятка незамет­ных на первый взгляд деталей…

Фотография же действительно отличная, молодец. Я только не понял, предмет справа на столе ― это что? Тоже резня? Темная кость? Или светлое дерево?»

30

Из цитад­ели донес­лись зву­ки рож­ка вечерн­ей зари и го­лос муллы, призывающего правоверных к молитве, а совсем близко закричала, завыла, захохотала и заплака­ла большая стая шакалов. Потом все сти­хает.

(Н. А. Зарудн­ый, 1901)

С Андрюхами мы тоже посмотрели ястребиного орла, парящего над иранскими го­рами. Пообщались с пограничниками на заставе. Раздавили колесом своего грузо­вика мой верный бинокль, подаренный перед началом аспирантуры родителя­ми. Я непростительно положил его на бампер, он упал, колесо вдавило его в мягкую до­рожную пыль, даже не повредив корпус, но сбив юстировку, исправить которую так и не удалось (Поляков, уезжая, оставил мне тогда до конца сезона свой, ― спасибо!).

Ничего существенного к материалам по фасциатусу мы с Андреями в той поездке не прибавили, но зато посмотрели прекрасные места и провели незабываемую но­чевку вдалеке от поселков, посреди опустыненных увалов.

Остановившись еще засветло, мы быстро выбрали место, следуя рекомендациям Полякова: чтобы обзор был подходя­щий по профилю холмов вокруг долинки ― если повезет, может, шакалов ночью не только послушаем, но и посмотрим.

Шофер экспедиционной машины ― крупный рыхловатый Коля, недовольно, но беззлобно бурчал на все вокруг целый день, а уж упоминание про шакалов оконча­тельно разбило давно надтреснутую чашу шоферского терпения.

― Вы чего, совсем, что ль, охренели? Шакалов смотреть… Мотаемся, мотаемся, целыми днями… А это ведь не ас­фальт, ёнть, по этим ухабам рулить, знаешь ли, Ан­дрей, коэффициент платить надо… Смотри, если ночью они спать не дадут, завтра не поеду никуда, день отдыха.

Неделин, формально являющийся командиром отряда, на которого оформлена академическая экспедиция, молод и крут, но вздыхает с усталым пониманием:

―Ну и грузило же ты, Колюня… Слушай, если ты не перестанешь гундеть, я тебе сейчас тресну в репу, сяду сам за руль, а ты пойдешь пешком, куда хочешь, ― хоть домой в свои Люберцы…

Коля, обиженно насупившись, отходит за машину отлить по малой нужде, продол­жая что‑то недовольно бубнить низким басом. Когда мы устраиваем лагерь, он, поев, залезает в свою кабину, закрывает все окна–двери («Комары поналетят, уж я‑то знаю»), и вскоре оттуда уже рокочет приглушенный ровный храп, словно оставлен­ный на ночь включенным на холо­стом ходу мотор грузовика.

Полная луна в ту ночь освещала все вокруг, как пограничный прожектор, напоми­ная каждому смотрящему на нее о все­объемлющем могуществе Селены. Майская азиатская ночь опять удивляла меня непривычным россиянину ночным теп­лом (мы сидели даже без футболок, отдыхая от дневной жары). Голые склоны пустынных адыров фантастически белели в лунной темноте, порой заставляя меня встряхивать головой, чтобы вернуться к реальности: так и казалось, что они сияют исходящим из­нутри ровным холодным светом.

Зарудный видел такое же в 1901 году в Афганистане и писал позже: «…Окрестные горы пустынны и совершенно обна­жены, и я представляю себе, какой ужас царит в них летом, в жаркие дни! Ночью, при лунном освещении, они представля­ли ориги­нальный эффект, так как, изобилуя выпариною солей, казались покрытыми снегом. Иллюзия зимы была бы совер­шенно полною, если бы не воздух, который не был зимним (в полночь + 30°С), если бы не летевшие на огонь свечи, за­жженной в палат­ке, бабочки и не кусающиеся комары и если бы не крупные летучие мыши, мелькав­шие перед входом».

Душераздирающий хохот и завывания шакалов раздавались той лунной ночью из‑за соседних холмов буквально с рас­стояния в сто метров, а мы сидели и безбожно курили, говоря о разном и считая преступлением спать, когда другим вокруг так весе­ло… (Если вы никогда не слышали ночного песнопения шакалов, вам надо сплани­ровать путешествие в Среднюю Азию специально для этого.)

Мы с Неделиным лишь дивились у костра этим песням, лаю, переливчатому хохоту и повизгиваниям, а Поляков, зани­мавшийся воем шакалов профессионально, перио­дически цыкал на нас или подносил палец к губам, прислушиваясь:

это дуэт ― сначала пропел самец, а потом ему ответила самка; это ―- групповое семейное пение явно с участием пере­ярков; а это ― уже явно член другой группы…

Жена Сереги Перевалова ― Ольга (или, как я до сих пор зову ее, «ОБэПэ»), отве­чающая в заповеднике за питомник ко­пытных, по своей научной работе тоже занима­лась вокализацией шакалов, просиживая ночи напролет с магнитофоном в зарослях тугаев по берегам Сумбара. Чем не работа для современной зоологической амазон­ки и матери–героини?..

Матери–героини, потому что, имея на руках двух джейранят и двух маленьких коз­лят (призванных через свою небоязнь человека облегчить джейранятам адаптацию к человеку и к соске), котенка, щенка и принесенную кем‑то раненую сплюш­ку, ОБП управлялась еще и с двумя собственными малолетними детьми. Впрочем, котенка и щенка из бутылки выкармли­вал ее шестилетний Лешка ― единственный известный мне пример такого рода: шестилетний мальчишка сам вставал по будильнику два раза за ночь покормить эту малышню.

Амазонки, потому что ОБП, со своим энтузиазмом и жизненной энергией, умудря­лась заниматься наукой даже будучи матерью–героиней.

Короче говоря, скучно на переваловской площадке молодняка никогда не было. Одно к одному: в подвале их дома длин­ноухая ежиха (это такой вид ежей, обитаю­щий в Средней Азии, ― с длиннющими ушами и очень длинноногий) тоже роди­ла, осчастливив заповедниковскую коммуну своим колючим потомством. И наглядно от­ветив тем самым на извечный во­прос многих юных натуралистов и каждой рожавшей женщины: как ежихи умудряются производить на свет своих столь не­гладких и непу­шистых детей?

Ежата рождаются размером со спичечный коробок, слепые и с мягкими еще игол­ками. Через час иголки на воздухе твердеют, и одновременно у этих еще почти эм­бриончиков проявляется врожденное защитное поведение: стоит дотро­нуться такому ежонку до спины пальцем, как он рефлекторно подпрыгивает на сантиметр, что, по идее, должно привести к уколу потенциального хищника (лисы, шакала) в чувстви­тельный нежный нос.

Выглядит такой трюк почти устрашающе, но вся картина целиком несколько теряет в ужасности за счет того, что, под­прыгивая, ежонок еще и фыркает изо всех сил, дабы пуще напугать противника. Если у взрослого ежа, проделывающего все это, фырканье звучит весьма солидно, то у новорожденного оно получается как детское писклявое чихание, наблюдать которое без смеха невозможно. Зрители вокруг бук­вально валялись, держась за животики, пока я фотографировал эту ди­ковинку на переваловской ладони. (У Зарудного в Оренбурге среди прочей живности жил и руч­ной еж, но вряд ли Н. А. ви­дел такое.)

Сам Перевалов тоже бодрствовал ночами, отчасти записывая на магнитофон ша­кальи песни вместе с Ольгой, но глав­ным образом ― ловя бражников на свет. Поэто­му нередко я, ведя со своими птичками сугубо дневной образ жизни, захо­дил к ребя­там в заповедник после возвращения из маршрута и находил бездыханные тела дрыхнувших родителей, по ко­торым ползала, играя сама с собой, их малолетняя Катька.

ШАКАЛЫ

Каж­дый ве­чер в разных,, сторонах слы­шатся их громогласные, странные концер­ты, полные самых разнообразных звуков: в одних слышится отчаяние, скорбь вели­чайшая, тоска или горькая жалоба, в дру­гих ― радость и безмятежность; впрочем, скорбные звуки преобладают.

(Н. А. Зарудн­ый, 1901)

― О благородн­ые шакал­ы! ― ска­зал, открывая гла­за, Ха­тем. ― Чем могу я отблагодар­ить вас за хлопоты?..