Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Стройный, с элегантным утонченным лицом, продавец выбрал для нас из целой горы два «самых лучших» кокоса, сде­лал с ними поочередно что‑то факирское: под­кинул в воздух, одновременно подхватив с прилавка короткий нож, потом чиркнул несколько раз этим ножом по окружности коко­совой лысины, с подозрительной лег­костью смахнул кривым лезвием жесткую ореховую верхушку и протянул сначала мне, а через три секунды Чаче уже открытый орех с трубочкой и с врезанной в стенку пластинкой скорлупы (чтобы выскрести после питья творожно–мягкую серединку).

В голове моей, как в лампе Аладдина, готовился к подвигам подзадоривающий сам себя джин; душа пела; а сам я, впервые в жизни потягивая кокосовую муть, щу­рясь от солнца, смотрел то на продавца, то на улицу, то на Чачу; а он, щурясь, смот­рел на меня, на то же самое вокруг и на синее бомбейское небо, по которому столь необыч­но (в такую‑то рань) суматошно мотались несколько хищных птичьих силу­этов… А потом Чача и говорит:

― По, а чего это они крыльями хлопают, как куры?

Теперь, наблюдая каждого черного коршуна, парящего в охотничьем полете над долиной Сумбара | или над плоской вершиной Хасара, я его иначе, как привет от Чачи, и не воспринимаю. Смотрю на узнаваемый издалека вильчатый хвост, на кры­лья с изломом и думаю: «Где и как там Чача сейчас?»

Он ведь показал нам Индию так, как я мечтал бы показать все, что вижу сам, всем вам: изнутри, с полной отдачей и на дружеском вдохновении; так, как туристу никогда не увидеть… Пора мне ему, кстати, написать.

Вот такие вот дела… Пока, Ленке и Эммочке привет».

ЗА КОРДОНОМ

Куда уехал ты? В ка­кие горо­да?

Ки­тай тебя не ждет,

Не ждут тебя индус­ы…

Куда уехал ты, дей­ствительно, куда?

Да­вай‑ка поворачив­ай в Тарус­у…

(Студенчес­кая пес­ня)

Ро­дом я из Восточн­ых зе­мель, а путь дер­жу в Запад­ные…

(Хорас­анская сказка)

«6 июня. Привет, Чача!

…Жарко сегодня. Аты там живой подтропическим индийским солнышком? У тебя‑то хуже: влажность.

Шастая здесь, среди так и не разрушенных до конца мусульманских традиций братского туркменского народа, и вспоми­ная про тебя, пребывающего в индуистской части своей кармы, часто думаю о феномене удаленности от дома, о загранке, об эмиграции и о духовной связи с собственными культурными корнями (пардон уж за высокий штиль).

Сначала, конечно, то, что лежит на поверхности: экзотика незнакомого мира и ощу­щение отчужденности. С экзотикой вроде понятно. В разных регионах и для разных людских характеров она проявляется в разной степени, но почти всегда дает некую стартовую эйфорию, на волне которой интересующийся человек начинает знаком­ство с новой культурой. У кого‑то эти приподнятые ощущения развеиваются быстрее, у кого‑то медленнее. Кто‑то одарен свежестью восприятия на­столько, что может сохранить это стартовое ощущение, этот «гормон новизны» на всю жизнь, а есть и те, у кого они вооб­ще не возникают, а гормон этот вообще не вырабатывается (этим соболезнуем, но «тут про таких не поют»).

Отчужденность? В этом, как минимум, два пласта. Верхний ― отчужденность бы­товая, повседневная. Это совокупность языковых и житейских барьеров. Прежде всего ― язык. Сколько лет приезжаю в Туркестан, а ты думаешь, я выучил туркменс­кий? Ни фига. Можно бы, конечно, упереться рогом, потратить массу сил и времени. Ну и что? «Иду по дорога, смот­рю ― два копейка сидит; я его взял, на карман поста­вил…» ― дальше такого мне в любом случае не сдвинуться. Хотя и это ― уже хлеб; язык, конечно, при любой возможности учить надо. Жил бы в быту с туркменами ― выучил бы. Ладно, а кроме языка?

Менталитет ― это уже серьезнее. В эту бездну сейчас не полезу («Восток― дело тонкое…»). Ясно только, что ментали­тет, как язык, выучить нельзя. Можно потратить остаток сознательной жизни на его изучение и понимание, но привить его себе невоз­можно. Поиграть в это можно, но отторжение несовместимых культурных тканей неизбежно.

Поэтому у меня лично любая попытка взрослого человека стать в чужом обществе своим ничего, кроме сострадательно­го сочувствия, не вызывает. Для меня очевидно, что ни одному нормальному индивидууму, волею судьбы оказавшемуся у черта на рогах, и в голову не придет стать где‑то там своим.

Своим надо быть там, где ты свой, среди своих. Хотя, впрочем, многие пытаются, стремятся к этому. Тоже можно по­нять: жизнь скрутит ― будешь стремиться.

Да и «свои» разные бывают. Ты порой еще лишь всего одной ногой за порог, и не навсегда, а так, погулять, но уже сза­ди почти подталкивают, чтобы дверь захлопнуть за спиной; фотографии твои со стен если и не отклеивают, то уж уголок пробуют на прочность: легко ли будет отодрать, когда момент настанет… Кто из искреннего па­триотизма к родным стенам, кто из презрения к «изменщику», а кто и потому, что ни­как с себя совковый мох не соскоблит…

Ну а уж если ты в своих странствиях еще где и засидишься, тогда уж вообще пиши пропало… Хотя что это я, в самом деле, рассуждаю в таком важном вопросе про ка­кую‑то шелупонь; свои ― это настоящие свои.

Для меня априори очевиден тот факт, что, окажись я насовсем здесь, под знамена­ми ислама, или на Новой Гвинее, или в Норвегии, душой буду продолжать жить в своем исходном культурном пласте, сознавая собственную инородность по отношен­ию к окружающему; наблюдая его, изучая, упиваясь, может быть, но не рассматривая себя самого его составной ча­стью.

Проблема лишь в том, что, оказавшись в таком положении, неизбежно консервиру­ешься в той своей первоначальной культурно–временной среде, из которой уехал, отрываясь от продолжающегося хода ее развития.

Как трогательно–печально выглядит стремление даже грандиозных русских умов, после десятилетий (или всего лишь лет) удаленности, пусть даже каждодневно про­никнутой самым чистосердечным интересом ко всему тому, что происходит дома, рассуждать о сегодняшних, текущих судьбах оставленной страны. Без понимания того, что судьбы эти давно уже не­сутся по другим волнам и обдуваются другими вет­рами. Тем более судьбы России! Ни одна страна не меняется сейчас столь радикаль­но и столь стремительно, как Россия. И положение такое наверняка сохранится и в будущем.

Так что факт налицо: отрываться нельзя. Ну а уж если отрываешься, то главное при этом ― цель. Ради чего. Все остальное вторично. А цель ― это уже отдельный разговор.

Кстати, о цели. Ты веришь в предназначение?

Я теперь верю. Потому что планируешь, планируешь жизнь, строишь ее в соот­ветствии со своим глубокомысленным анализом происходящего, дергаешься, упор­ствуешь, а потом оглядываешься назад ― и выясняется, что все эти неимо­верные усилия и то, ради чего они затрачивались, сами по себе и не важны вовсе… И все это нужно было лишь для того, чтобы «само собой» сложилось что‑то совсем другое, о чем и не думал никогда. Как раз то, что и оказывается главным…

Я сначала было из‑за этого расстроился, что же за фигня такая, думаю? А потом, наоборот, такую раскрепощенность почувствовал, словно груз с плечей свалился…

Пример? Бог его знает. Может, мои жаворонки и есть пример. Может, я в Туркестан совсем не для того попал, чтобы в сравнительной экологии жаворонков разобраться, а для чего‑нибудь совсем другого. Например, чтобы фасциатуса искать или чтобы внести неоценимый вклад в дружбу российского и туркменского народов: «Салам алейкум! Алейкум ассалам!»

Чего ты лыбишься, дубина?

Не знаю уж, как ты, но сам я (прости, Господи, за неизбежную патетику) постоянно чувствую, что представляю здесь Рос­сию. Хорошо уж или плохо ― это другой во­прос. И совершенно меня не колышет, что никто меня на это официально не уполно­мачивал. У меня на это мандат посерьезнее. С самого верха. От судьбы. И нечего тут расшаркиваться в объяснени­ях; все, видишь ли, опасаемся выглядеть нескром­но…

А ощущение этой моей сопричастности к русскому настолько несомненно и силь­но, тот факт, что многие здесь судят о России именно по мне, настолько очевиден, что нечего и оговариваться по три раза. Я ведь часто здесь разным людям что‑то не­газетное про русский дух рассказываю. Порой до смешного ― как у Зарудного сто лет назад почти в этих местах, когда он персам про величие России и славу государя излагал. А ведь мы‑то с туркменами в одной стране живем.