Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Среди с остервенением занимающихся зарядкой шурави, как степенные цапли среди суетливых куликов, медленно про­хаживаются царандоевцы в форме и с авто­матами (посматривают на нас как на странных). Стою, машу руками- ногами у баскет­больной стойки, и все это представляется мне тюрьмой будущего, где все держится на самосознании и ретивой самодисциплине заключенных, а охрана лишь для про­формы.

По вечерам майдан психодромом уже никто не называет, и никто по нему не бега­ет, по нему все прогуливаются степен­но, беседуют, глазеют друг на друга, обсуждают новоприобретенные наряды, строят глазки, сплетничают, шумно здорова­ются с дру­зьями и прочим образом общаются. А на следующее утро это уже опять психодром. И я тоже по нему утром бе­гаю, потею, а вечером прогуливаюсь с Володиными, лясы точу, глазею на гуляющих женщин, мысленно представляя их себе в разных видах.

После зарядки и душа ― завтрак, газета («Геральд Трибюн» ― это вам не «Прав­да») ― и на работу. Последнюю неде­лю работаем не шибко обременительно ― лишь полдня. У афганцев пост, во время которого днем нельзя ни есть, ни пить, ни курить, ни любить. Может, и не смертельно, но по­пробуй не попить хотя бы день; все усталые, раздраженные. Уже кончается пост, ждут сигнала из Мекки, когда луна взой­дет.

И вот сегодня утром вышли на работу и видим: девочка идет маленькая в наряд­ном платье и подчеркнуто открыто не­сет поднос с куском хлеба и огромной прозрач­ной кружкой воды. Я еще удивился этому ― уж как‑то демонстративно все это выгля­дело, не сразу и сообразил, в чем дело.

Приходим к стоянке, а там ни одной машины: кончился пост, ни один афганец ни­где не вышел на работу, праздник. Ра­мазан! Даже к министру шофер не приехал, пришлось большому начальнику (Каюми ― министр образования, приятный скром­ный дядька) на собственной машине пилить на правительственную молитву в партийную мечеть.

Сегодня вторник, на работу теперь в субботу (которая понедельник по–здешнему), капитальный загул; как у нас 7 ноября в былые времена. Мы все потоптались, погал­дели, поздравились с праздником и разошлись по домам. И уже на обратном пути увидели появляющихся на улице гуляющих афганцев в праздничных нарядах ― по­крой обычный, но материя тоньше, и все покрыто великолепной однотонной вышив­кой, очень элегантно.

Сами мы хоть и не мусульмане, но домой тоже вернулись в праздничном настрое­нии: загул! Взяли с Володиным бинокли и отправились в честь праздничка хотя бы по охраняемой округе в микрорайоне птиц посмотреть.

Забавно, как все меняется, лишь только выходим «на птичек», словно в другое из­мерение попадаем. Работая с Володи­ным вместе на кафедре (столы рядом), в поле вместе ни разу не были. Плюс, конечно, местный колорит: стоим на мосту через сей­час сухое речное русло посреди города, охотники не охотники; шпионы не шпионы; гражданские не гражданские; военные не военные; и не будни, но для нас и не праздник; вроде и не до этого, а рассматриваем птиц в бинокли и обсу­ждаем, какие же перед нами на речной гальке трясогузки расхаживают, качают гузками, можно даже сказать, трясут… Как говорят здесь дуканщики, всучивая товар, ― «очень пре­красно».

«9 июля. Третий день подряд провожу орнитологические экскурсии для биологов–афганцев, преподавателей будущего пединститута. Шапито. Потому что накануне ез­дили с нашими из проекта в военный лицей из пистолетов стрелять, там нас в оче­редной раз инструктировали на предмет поведения в городе, незапланированных разъездов, недопустимости от­лучек и проч. А я сейчас шастаю с пятью афганцами по паркам города, и мы птичек наблюдаем в бинокли. Это занятие аф­ганским колле­гам в новинку, дивятся, улыбаются, но старательно записывают особенности опреде­ления разных видов. Может, из вежливости?

Позавчера наблюдали в парке лицея Джамаллудина, вчера ― на горе посреди Ка­була вокруг шикарного отеля «Интер­континенталь».

Повсеместно полно истошно–крикливых майн, которые настолько доминируют своими пронзительными воплями и хули­гански–бравым видом, что за ними все про­чее разглядеть ― уже проблема. Только попугаи им не уступают по крикливо­сти, ле­тают редкими, но шумными стаями ― завезенный из Индии вид (зеленые, длинно­хвостые, с сороку размером), а ведь прижились, умудряются как‑то холодные зимы пересиживать.

Я хожу, рассказываю афганским товарищам на английском языке про удивитель­ное гнездо замечательной птицы иволги, поющей сейчас в кроне огромной акации, и думаю: а вот, не дай Бог, случись сейчас что, поможет мне мой пи­столет и запасная обойма или нет? Смешно, право. Но для самоуспокоения годится».

«11 июля. В выходной (пятница) с утра по микрорайону ходит дед, который гор­танными криками предлагает мумиё. Запрещенный к вывозу товар, но чудодействен­ный (и впрямь заживляет все на глазах), так что покупаем, бодро настраи­ваясь на не очень преступную контрабанду.

Кладешь асфальтоподобный шмат в воду на два дня, все растворяется. Потом несколько раз отстаиваешь, сливая оса­док. Потом стелешь на противень кусок поли­этилена и наливаешь на него эту темно–коричневую жидкость испаряться естествен­ным путем. А после испарения остается то, что принято называть «чистым кристал­лическим продуктом бадах­шанского генезиса».

Мужики с таможни говорят: за последние годы четыре тонны уже конфисковали; отправляют на изучение в спецлабора­торию; там и констатировано, что качество вы­сочайшее, из всех видов природного мумия это ― одно из лучших.

Вокруг всех этих хлопот все острят про искусственное мумиё по моему адресу, по­тому что, как здесь вычитали в старин­ном индийском трактате, для его изготовления надо взять мужчину тридцатилетнего возраста европеоидной расы, предпо­чтительно рыжего и белокожего, забить его, часть внутренних органов вынуть, часть оставить, нашпиговать травами и по­местить в керамический саркофаг на энное количество лет в раствор специальных смол… Вот и шутят, что нечего возить­ся с выпариванием, а надо П–ва обработать по инструкции, и все дела.

Дед с мумиё ходит каждый выходной, а сегодня прямо под окнами еще и другой дед, появляющийся лишь пару раз за лето. Сидит под деревом, на ветке которого подвешен деревянный лук, а к нему привязан уже другой лук, побольше и с прово­лочной тетивой.

Афганки выносят этому аксакалу матрацы, набитые овечьей шерстью, распарыва­ют их с одной стороны, вываливают кучу примятой шерсти на кошму. Дед запускает лук в слежавшуюся овчину и принимается колотить по проволочной тетиве палкой. В результате во все стороны летят клочки взбитой и разрыхленной тетивой шерсти, а сама куча разбухает прямо на глазах. Ханумки уносят потом матрацы, становящиеся в четыре раза объемнее».

«24 июля. Вечером после кино в клубе и променада по майдану подошли к подъ­езду: темно, тепло, домой не хочется. Я на асфальте под фонарем зеленую жабу поймал (точно как в Тарусе на растрескавшемся асфальте около колонки), потис­кал ее, выпустил.

Сели на скамейку, завели какой‑то разговор на предмет морально–аморальных мировых проблем; орали, орали; Ханум говорит, мол, вы что, больные, что ли, так распаляетесь, когда трезвые?

И в этот момент в кусте у нас за спиной запело какое‑то ночное насекомое, ни разу такое не слышал. Володин вскочил, полез туда, но что увидишь в темноте? Так он не поленился, сходил на второй этаж за фонариком. Потом на коленках пол­зали с ним вокруг этого куста, пока Ханум подошедшим царандоевцам пыталась объяснить, что мы делаем.

Все как всегда: светишь фонарем прямо на точку, из которой звук исходит в полу­метре от твоего носа, но не видишь ни­кого; вот он, звук, но лишь ветки и листья, и больше ничего. Не нашли. Наутро этот куст трясли по дороге на работу, но тоже пу­сто».

«29 июля. Сегодня было землетрясение. Сижу в полдень за столом, вдруг стены и потолок затряслись мелкой дрожью, Ханум заголосила из соседней комнаты: «Се­реж! Землетрясение!!» Вскочили, я кинулся к столу за пакетом с паспортом, подхва­тил футболку и пистолет, а Танька вопит: «Нельзя на улицу, стой под несущей бал­кой!» Стоим в коридоре под несу­щей балкой между шатающимися стенами, неприят­ное ощущение; не доверяю я даже несущим балкам в советских хру­щевках.