Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Хотя это все же лучше, чем втроем в тесном сортире во время ракетного обстрела, когда Ханум сидит на унитазе, как леди, с невеселым лицом и напряженно сцепив руки, а мы с Володиным стоим, почти распластавшись вдоль стен, как ее пажи или стражники. Выглядит ситуация так, что вроде самим смешно, но контекст ее таков, что не особенно и посмеешь­ся; особенно когда ракеты воют на подлете и потом взры­вы грохают, а ты стоишь и каждой фиброй пытаешься понять по звуку, на тебя это летит или нет… А сортир ― самое безопасное место в такой обстановке, это уже без шуточек и проверено в совсем несмешных ситуациях (при анализе раз­рушений после обстрелов).

Короче, когда я Ханум на улицу вытолкал, там уже полно народа. Тетки растре­панные в халатах, мужики чуть ли не в семейных трусах. Сильнее трясти не стало, поэтому все постепенно «ха–ха, хи–хи», но явно в мандраже. А вода в арыке качает­ся, как в неустойчивом корыте ― очень странное зрелище, и ощущение странное ― нет надежности в привычно не­зыблемой земной тверди.

Разговоры, ясное дело, весь день только про землетрясение. Света из нашего проекта при знаменитом землетрясении в Ашхабаде в сорок восьмом провалилась в колыбели вниз с верхнего этажа в рухнувшем здании, ее плитой накрыло; когда на­шли ― спала.

Всплыло, что очень многие с утра чувствовали себя необычно плохо. И правда, Ханум на работу не пошла из‑за ужасной головной боли, сказала, что заболевает; я сам дома остался, потому что Карим ко мне лекцию переводить не приехал (жена неожиданно слегла с сердечным приступом).

Володин землетрясение пропустил, ехал в машине, не почувствовал ничего, дога­дался лишь по суете на улицах; отме­нил дела, принесся домой узнать, как и что у нас. А я решил, что буду теперь на всякий случай спать в галстуке и с паспор­том в кармане, чтобы не выглядеть потом глупо в посольстве, когда будут разбираться, кто есть кто среди полуголых шу­рави без документов…»

«10 сентября. Из окна володинского офиса всегда видно внизу множество людей. О том, что у них на уме, можно только догадываться. Много загадок в восточной жиз­ни. И в культуре, и в религии, и в экономике.

Красивый народ. Мужики–афганцы ― все как на подбор. Как и наши южане. Жаль, что не получается у нас с южанами. Второй век не получается. Как царь–батюшка за­лудил войска на Кавказ, вырубая леса и выжигая селения, так и не получа­ется. А уж как Коба, козел, накрутил делов с переселением народов, так и вообще пиши пропа­ло. Обидно мне это, ох обид­но. Ни с кем таких уважительных и легких отношений у меня не было, как с нашими кавказцами. Легкий на общение народ. Особенно в глу­бинке. И уважительный. Гордые, а раз есть самоуважение, то есть и уважение к дру­гим. А уж когда расскажешь, что птиц приехал изучать, тогда вообще по­сле первого недоумения ― вдвойне радушие (как к больному, что ли?), и как‑то оно мне особенно созвучно: чувствую именно то, к чему всю жизнь стремлюсь ― взаимное щедрое то­варищество.

Здесь могло бы так быть? С теми афганцами, с которыми работаем, вроде хоро­шие отношения (насколько могу судить со своей колокольни, понимая, что чужая душа ― потемки, а уж восточная ― вдвойне). Но большинство наверняка в фобу нас, шурави, видали.

Только меня не убивайте. Я не оккупант. Я при ЮНЕСКО для ваших будущих сту­дентов учебник сочиняю. И Володина не убивайте ― он при ООН и тоже не оккупант (и тоже сидит сейчас с «макаровым» под мышкой…) И Ханум, жену его, не уби­вайте, она‑то уж точно не оккупант. А кто оккупанты? Вон те девятнадцатилетние пацаны в пропотевшей форме, что режут дыню на бэтээре? С кем же тогда бороться крово­жадным моджахедам, если мы здесь все такие хорошие?

Солдатики‑то наши здесь по приказу, вот уж у кого выбора не было. А вот мы‑то, «гражданские специалисты», здесь до­бровольно. Экзотики понюхать, престижную за­границу посмотреть, деньгу подзашибить. «Ташакор тебе, Кабул, ты одел нас и обул…»

Кстати, наше совдеповское жлобство принимает здесь самые разнообразные фор­мы. Дуканщики на маркете обсуждают сейчас, как проработавшая тут три года «кра­сивая Наташа» (секретарь–машинистка из экономического проекта), с которой все продавцы кокетничали с удовольствием, прошла давеча по рядам дуканов, набрала всего у всех, привычно получив кредит до понедельника, а наутро улетела в Союз ― и с концами (контракт закончился).

Иду я на днях по майдану, еле тащу сумку с дарами природы, которые мы с Ханум на рынке накупили: лук, салат, пет­рушка, редиска круглая красная, редиска длинная белая, редька, картошка двух сортов, яблоки, груши (офигенные груши, «Бэлла» на­зываются ― насквозь просвечивают, словно светятся изнутри), огурцы, помидоры, гроздь мелких индийских ба­нанов (дорогие), дыня. Радуюсь, что манго хорошие попались (любим манго), вспоминаю, как Зарудный описывал хорасанское земледелие в своих экспедициях («Шал­ган походит на репу, но не так сладок. Торп имеет вид крупной редиски, но далеко менее остр»).

Чего это мы, прямо как с ума сошли, нахватали всего подряд, словно голодные, которым вдруг деньги перепали. Я сра­зу заявил, что укроп и прочую зелень мыть не буду, не нанимался! Хватит того, что помидоры щеткой тру, расскажи кому в Москве ― засмеют. Ладно арбуз щеткой мыть, это еще куда ни шло, но уж огурцы с помидо­рами ― дурдом, да и только.

А куда денешься? Мытье овощей и фруктов здесь ― то ли рабство, то ли бесплат­ное кино. Сначала все кладется на пят­надцать минут в пополам разведенный уксус. Потом каждый корнеплод и прочий райский овощ персонально моется вруч­ную щет­кой со специальным пищевым финским мылом (здоровый зеленый брикет). Потом все снова споласкивается уксусной разбавкой, а уж потом начисто моется кипяченой водой. Ужас. А иначе запросто подцепишь что‑нибудь, и хана; сиди потом весь рабо­чий день на горшке; примеров предостаточно.

Короче, подхожу с этой сумкой к совмагу сигарет купить: там втрое дешевле, чем в дуканах. Был как раз понедельник ― наш день в совмаге, отпускали по ведомости проекту пединститута (я на ней снизу от руки приписан как консультант). Заку­паем в совмаге популярные товары, и все отмечается в ведомости (в прошлый раз народ с воодушевлением набирал се­ледку и майонез). Раз в месяц брали и «норму» ― пола­гавшуюся на человека бутылку водки, ― но лишь до небезыз­вестного постановле­ния; теперь боремся с пьянством, как и вся наша далекая страна.

Так вот, у входа в совмаг крутится пацан шуравийский, ждет мамашу. Ходит, неу­добно засунув кулак в нагрудный карман клетчатой рубашки, бубня что‑то про себя. Вижу, распирает его прямо, подхожу… Он, как поймал мой взгляд, прямо кинул­ся ко мне и бережно раскрывает потный кулак: «Дядя! Смотрите! Мама купила мне три сливы!» Трам–та–ра–рам, думаю, честное слово, дождаться бы сейчас эту ханумку да накрутить ей хвоста под видом особиста за такую экономию и урон со­ветскому ав­торитету… Впрочем, какой из меня особист с этой сумищей…

Обсуждали это вечером. Наши мужики из проекта собираются иногда вечерком в преферанс поиграть, так, входя, скла­дывают пистолеты на стол в прихожей» Префе­ранс ― дело такое, сидят до последнего, когда уже бежать надо, вот- вот дрейш, то есть комендантский час, когда часовые–царандоевцы, завидев кого‑либо на улице, орут ужасающими, гортанно–звериными воплями: «Дрейш! ― Стой!» (европейцу так вовек не крикнуть). Тут картежники вскакивают, оружие свое в толкотне расхватыва­ют, распихивая по карманам, а жены на них покрикивают, чтобы опять пистолеты не перепутали…

В микрорайоне между нашим домом и домом напротив поставили недавно еще один бэтээр, так под ним через неделю уже все окрестные собаки ночевали. Как ни посмотришь из окна, в люке торчит то хвост, то голова толстого черно–белого щенка. Потом бэтээр уехал, а щенок этот день за днем все лежал на том самом месте и еду ни у кого не брал. Потом уже другой бэтээр поставили невдалеке, и вскоре этот пес уже гордо на нем восседал вместе с нашими солдатиками. Как с гру­стью сказала, проходя мимо и глядя на это, наша соседка, медсестра из госпиталя: «Хоть кто‑то здесь рад нашему присут­ствию…»