Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

(Хорас­анская сказка)

«10 июня…. Гнездящиеся в парке советского посольства сорокопуты упорно игно­рируют войну, легкомысленно занима­ясь своими семейными делами, словно ничего вокруг и не происходит. Выясняя отношения, подергивают себе франтова­тыми рыжи­ми хвостами. Мы же с Володиным, на фоне осадной кабульской жизни, наслаждаем­ся урываемыми минутами наблюдений за птицами с особым упоением.

Пройдя автоматчиков у входа, можно расслабиться, даже, где‑нибудь подальше от дорожек, незаметно развалиться на зеленой травке под акацией, сквозь ажурную листву которой просвечивает серое от жары, безоблачное хорасанское небо…

«В Хороссане есть такие двери, где обсыпан розами порог. Там живет задумчивая пери. В Хороссане есть такие двери, но открыть те двери я не мог…»

Цветов в посольстве полно, поистине райские кущи. Эдем за трехметровой стеной с охраной у ворот. Все поливается, поэтому заросли и буйство жизни ― как в джун­глях. Вон сорокопут, сидя на сухой ветке, ловит, слетая в траву, четвертую огромную сочную гусеницу подряд. Лафа.

Пошастать бы по горам, посмотреть, как там орлы, и вообще. Зарудный сто лет на­зад в этих краях фасциатусов встре­чал постоянно. Интересно, какая популяция здесь сейчас?

Сэр Володин, кстати, поработав в полусотне стран по всему свету и птиц насмот­ревшись всяких, за историей ястребино­го орла следит по моим рассказам с особым вниманием, выделяя эту птицу даже на престижном фоне прочих хищников.

Порой, минуя охранника с автоматом, я прихожу в володинский ооновский офис выпить кофе. Здороваюсь с Наби, его элегантным секретарем ― высоким крепким афганцем западного склада, проработавшим десять лет в Штатах (интересно, шпио­нит он за нами или нет?), вслепую печатающим на английском и на дари, иронически улыбающимся на наши шутки и остроты, но никогда не присоединяющимся к нефор­мальным разговорам «белых боссов».

Подчеркнуто дружелюбно киваю ханумке средних лет, неподвижно сидящей в углу на стуле со стеклянным взглядом, каждый раз судорожно скукоживающейся от моих приветствий.

― Привет! Кофе будешь? ― Володин не прочь оторваться от своих бумаг по по­воду моего прихода.

― Буду. ― Вообще‑то я кофе не жаловал до приезда сюда, но уже научился пить его в любое время дня на ооновских тусовках.

Володин по–английски обращается к Наби, тот на дари ― к ханумке–статуе. Она встает, как робот–мумия, и молча вы­полняет простые движения, наливая и подавая мне кофе, пиалушку с маленькими кусочками сахара, блюдечко с ореховым пече­ньем, а потом опять садится на свой стул с по–прежнему непроницаемым лицом.

Ритуал, порядок, иерархия. Восток. Три языка друг за другом, и все из‑за одной чашки кофе. Вот она, чарующая и непод­дельная прелесть бытия…

Я присаживаюсь у окна, рассматривая буднично копошащийся внизу Кабул. Сего­дня воскресенье, но здесь выходной по пятницам; и не десятое июня сегодня, как у нас, а двадцатое марта по местному календарю. А год, так и вообще не тысяча де­вятьсот восемьдесят пятый, а тысяча триста шестьдесят четвертый.

Слева от дороги по крутому склону горы карабкаются нагроможденные друг на друга глинобитные постройки, создавая в совокупности некое единое грандиозное архитектурное сооружение, небоскреб не небоскреб, муравейник не муравейник. На дорогах ― желтые, как во многих странах (но не в Союзе), такси и такие же желтые автобусы с окнами без стекол и со свисающими из дверей гроздьями пассажиров.

На всех перекрестках царандоевцы в высоких ботинках и с «Калашниковыми». Ин­тересно, о чем думает оружейник Ка­лашников, когда сидит вечером около телевизо­ра с белобрысым внуком на руках и видит в программе «Время» свой авто­мат по всему миру у всех враждующих сторон?..

Из сутолоки автомобильного движения, непривычно пестрящего множеством не­знакомых марок машин, каждую секунду вырываются сиплые гудки клаксонов; го­родская суета озвучена непрерывной какофонией бибиканья по поводу и без пово­да, ― непривычно после Москвы. Выглядит все это как волшебный калейдоскоп, как карнавал или ярмарка, зазывающая и распевающая на тысячу голосов.

А прямо под окнами ― базар, чем‑то похожий на ашхабадский. На земле под нога­ми у покупателей и продавцов снуют малые горлицы ― те самые, что воркуют по утрам под моим окном в Кара–Кале. Изумительная птица. Прекрасная винная окрас­ка, изящные миниатюрные пропорции, великолепный летун, но при этом безнадежно и восхитительно глупа… Впро­чем, нет, она не глупая. Она ― по–девичьи недалекая, вот как.

Солнце светит так же; камни и полынь по склонам те же, что и дома; солнце то же… Та же земля! Точно такая же. Ну, добрался сюда человек века назад чуть иначе; говорит чуть на другом языке; одежда немного другая; но как это все не важно на фоне абсолютно таких же холмов…

Пиджак бы снять, но при Наби, в этом офисе, вроде как на ооновской территории, неудобно в открытую с пистолетом. Распускаю галстук и достаю из дипломата би­нокль. Через оконное стекло видно нечетко, но все‑таки.

― Эй ты, псих, хоть отступи от окна, совсем‑то уж откровенно не дразни снайпе­ров… ― Володин, пожимая плечами, крутит у виска пальцем и продолжает переби­рать бумаги, сидя под голубым флагом на стенке, как настоящий азиатско- ооновский босс. Башлык.

Заграница: ксерокс под рукой, факс на тумбочке. Как подумаешь, что дома для копирования одной странички три неде­ли бегаешь по инстанциям, собирая подписи кондовых бюрократов и раздавая шоколадки избалованным секретаршам, чтобы эту страничку залитовать, страшно становится. И потом, когда получишь копии, чувству­ешь себя если не героем–по­бедителем, то уж человеком, успешно справившимся с трудным и ответственным делом, а что на этой страничке написа­но, и не важно уже.

Народу на базаре не очень много; в основном мужчины. Когда здороваются с близ­кими знакомыми, в качестве сердечно­го приветствия следует тройное соприкоснове­ние щеками, сопровождающееся поцелуями в пустоту (Васечка, дурачок, точно так же старательно чмокает изо всех сил губами в пустоту, еще не умея попасть в при­льнувшую к нему щеку).

Национальная мужская одежда у афганцев ― мечта: широченные порты в обтяжку у щиколотки, с веревкой на поясе и свободная рубаха, свисающая до середины бед­ра.

Все женщины, какие есть, в парандже, через сетчатое окошко которой лица совсем не видно. Интересно, каково младен­цам, которых на руках тоже под паранджой тас­кают. Детей не видно, только два мальчишки, лет по десять, работают, пе­рекладывая арбузы из одной кучи в другую.

Детям, как всегда, достается от войны больше всех. Как увидишь ребенка, поспеш­но подъедающего что‑то на жаре из вонючего помойного бака, волосы дыбом встают.

Такси остановилось у подъезда министерства; не успел пассажир (шурави) вылез­ти, как к нему откуда‑то из‑под колес подскочил оборванный юркий старикашка, вы­хватил у шофера цепкими паучьими лапками чемодан, бегом пронес его к входной двери, скинул там и бегом, подобострастно ще–рясь беззубым ртом, потрусил назад с протянутой рукой, в кото­рую получил раздраженно сунутые смятые афгани.

Не ропщи, старик, радуйся, что хоть это дали; считай, повезло; шурави к культуре чаевых непривычные. Взятки давать умеем, чаевые нет. Взятку даешь отчасти сам себе, для своего дела, в себя инвестируешь, а чаевые? Это же вроде как просто так, за красивые глаза, отдать кому‑то свои кровные?.. «Да вы шо, робяты?..» Интересно, старикашка этот тоже на душманов работает?»

«18 июня. Утром встал в 4–40, умылся–побрился ― и на психодром. Еще один прикол: майдан в советском микрорайоне, площадь перед клубом ― это центр мно­гих событий.

С утра майдан ― это не майдан, а психодром, по которому совграждане–шурави (т. е. мы) всех возрастов, мастей, всех степеней худобы и толщины носятся, скачут, прыгают, дергаются и мотаются для утреннего здоровья, как ненормальные. («Отды­хаем хорошо, только устаем очень…») Это отчетливая мода, которой почти все пого­ловно (но не Володин, лентяй) следуют; катастрофически массовый энтузиазм. По­лезно, полезно.