Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Хохлатые жаворонки кормятся долблением, как отбойные молотки, или перевора­чивая кусочки навоза и комки глины, со­бирая из‑под них притаившееся или заваляв­шееся там съестное; у этих клюв ― как долото.

Каменные воробьи в этой толкотне вообще перестают кормиться на земле и уса­живаются на стебли редких растений, неудобно сидя на них, удерживая равновесие трепетом крыльев и поклевывая что‑то с ветвей.

Коноплянки и вьюрки подбирают мелкие съедобные частички вокруг кустиков по­лыни и солянок или остающиеся от бро­шенных степными жаворонками веточек.

Я упрощаю. Потому что на самом деле даже отдельные птицы, кормясь рядом, мо­гут использовать очень разные прие­мы кормления, выковыривая корм из почвы, склевывая что‑то с земли, с растений или подпрыгивая за добычей в воздух…

Происходит разделение труда на ниве поедания всего съедобного. Потому что кон­куренция за хлеб насущный правит бал. Чтобы ее избежать, каждый вид выработал свой стиль, свою специальность; занимает свое уникальное, лишь ему од­ному свой­ственное, место под солнцем (это и есть его ниша).

Разные виды или едят разное в одном месте; или едят одно и то же в разных ме­стах; или едят одно и то же в одном ме­сте, но по–разному, в результате потребляя ресурсы разной доступности. И ведь все это гибко, подвижно и может перестраиватьс­я в зависимости от условий. Немыслимая сложность и динамика мо­заики жизни, на которой: все и держится.

«Что за этим? ― спросит пытливый мичуринец. ― Статистика проб и ошибок, ве­роятностные процессы эволюции или гармония высшего творения?»

А вдруг и то и другое вместе: динамичная эволюция сотворенного. И никакого кон­фликта в этом нет? А истерики в стиле «или ― или» ― это для тех, кто науку от ре­лигии отличить не может или не хочет, смешивает все в одну кучу, пытаясь иг­рать в одну игру по правилам другой, никогда не удосуживаясь с этими самыми правилами ознакомиться, а лишь целясь в глотку оппоненту.

Ой, что‑то я резковато выступаю… Как юный пионер. Как ортодокс… Резковато, но справедливо. Потому как традицион­ные ортодоксы с обеих сторон, что с научной, что с церковной, укачали уже до дурноты… «Эй, ребя–ата–а! Подъе–ом! Двадцать первый век на дворе!..» А мы все волнуемся: «Да как можно?! Да как не стыдно!..»

В Библии‑то, кстати, не только ни одного противоречия эволюции нет, в ней даже многие эволюционные элементы как обязательные атрибуты сотворенного мира опи­саны. Да иначе и быть не может. Неужели Бог с неизменным миром стал бы связы­ваться? «Шкурка выделки не стоит».

«НЕ БЫВАЕТ НАЛЫСА»

Ствол это­го де­рева был сплошь по­крыт струйка­ми кро­ви, стекающ­ими в озе­ро, а вет­ви увешан­ы человечес­кими голов­ами. Стал Ха­тем разглядыв­ать эти голов­ы, и ему померещил­ось, буд­то те ответ­или ему улыбкой…

(Хорас­анская сказка)

«27 января. Здорово, Маркыч! Как оно?

…Почувствовав, что созрел для радикальных перемен, прихожу в кара–калинскую парикмахерскую, сажусь. Парикмахер–туркмен, в воодушевлении от необычного кли­ента, отодвигает в сторону уже многократно использованную простынку, виртуозно набрасывает мне на шею чистую, извлеченную по такому случаю из тумбочки, и ма­стерски поигры–вает ножницами, предвкушая клиента, несомненно способного оценить его мастерство!:

― Я Вас слушаю. Как над а?

― Налысо.

Он в первое мгновение не может понять, не ослышался ли.

― Но ведь Вы же рыжый?..

― Ну и что?

Убедившись, что не ослышался, он не скрывает разочарования.

― Нэт, ничего, канэшна… Только, знаэшь, зра ты эта… Ты–та вэдь нэ туркмэн.

― Ну и что?

― Да ничего… Мне‑то ничего… Эта ты будешь лысай хадыть… Ну так как, что ты решыл?

― Налысо!

Он вздыхает, уже безо всякого вдохновения опустив руки и скрестив их на животе.

― Как налыса? Не бывает налыса! Бывает нагола или под машынку! Как нада?..

Я оказался не готов. Подумав секунду и поняв, что не доверяю опасной бритве в руках этого разочарованного черноо­кого брадобрея, я сделал выбор:

― Под машинку!

С каким же разочарованием и раздражением парикмахер стряхивал потом со зря испорченной свежей простыни мои рыжие патлы!

За полное и неузнаваемое обновление своей внешности, повлекшее за собой уди­вительный по стойкости эффект глу­бинного духовного обновления, я заплатил тогда двенадцать копеек…

Поэтому сейчас я скажу тебе так: не складывается жизнь, или, наоборот, обуяла гордыня, или просто хочется встрях­нуться ― побрейся наголо или хотя бы постри­гись под машинку. Поможет при любом раскладе».

ЗИМНЯЯ НОЧЕВКА ЧЕРНОЙ АМЕБЫ

…со сторон­ы Найзара (огром­ное камыш­овое болот­о) несутс­я сливающ­иеся голоса лягушек и козодоев и неясный, неумолч­ный шум, производимый птичьим населе­нием его громадных камышей…

(Н. Л. Зарудн­ый, 1901)

…Вскоре раздалс­я гро­хот, собравшиес­я на площади, обратив взоры в сторону пусты­ни, увидели страшного змея. Он двигался, задрав голову до небес, хвоста же его не было видно…

(Хорас­анская сказка)

«2 февраля…. Пархай, теплый сероводородный источник в южных предгорьях Сюнт–Хасардагской гряды, оказывается оазисом, переполненным жизнью в зимнюю холодную погоду.

По берегам текущего от него ручейка расположены густые заросли тростника. В этом тростнике, на участке всего сто на двадцать метров, сидит несколько тысяч бу­ланых вьюрков. Писк просто оглушительный. Вдруг все это взлетает и садится вновь. Постоянно подлетают все новые и новые стаи; подсаживаются в заросли поверх уже сидящих птиц. А следующие стаи уже тянутся из‑за гор. Интересно, что днем в самой долине Сумбара такой концентрации буланых вьюрков нет; встре­чаются лишь редкие небольшие стайки; откуда прилетают на ночевку ― непонятно, надо выяснять.

Позже появляются скворцы. Когда летит стая скворцов хотя бы в две тысячи штук, но настолько плотная, что птицы впритирку друг к другу, то она совсем не восприни­мается как стая птиц. Она выглядит как черная живая летающая аме­ба. Или даже что‑то еще более фантастическое. Понятно становится, откуда могли взяться леген­ды о летающих драконах.

Стая эта летит шаром, потом р–р-раз ― стала овальной, потом поменяла цвет ― птицы повернулись к заходящему солнцу другим боком, потом разделилась на две части, которые почти сразу вновь сблизились, прошли, не смешиваясь, друг сквозь друга (одна из них отсвечивает стальным, вторая ― угольно–черная), снова слились, и опять летит единая ги­гантская черная капля.

Вдруг из нее камнем падают вниз две, три, пять, десять птиц, садятся в тростнике; остальная масса летает кругами, сни­жается, снижается, снижается, потом опять с шелестом тысяч крыльев взмывает свечкой вверх; потом опять вниз, и, нако­нец, все это сыплется сотнями и сотнями птиц вниз; садится, с шумом сильного ливня, в тростник, поверх уже, кажется, вплотную сидящих там вьюрков. И сразу все заросли черные, и гомон стоит такой, что его уже и не перекричать, а на маг­нитофонной запи­си сплошной гвалт, шум и треск».

ГАСТРОНОМ–АРХИТЕКТОР

…И вот каменщ­ики во гла­ве с Мамур­ом по­строили про­сторный и удобный карав­ан–са­рай…

(Хорас­анская сказка)

«23 ноября. Под козырьком скалы нашел гнездо большого скалистого поползня с двумя отверстиями–входами вместо одного. Очень необычно. И чего ради? Что мог­ло сподвигнуть на столь экстравагантное строительство?»

«21 января. Опять большой скалистый поползень привлек внимание. Духарная все же птица. Правильно Зарудный под­мечает его особенность: «…Поползень ― очень крикливая птица: он точно считает обязанностью подавать голос при вся­ком удобном случае. В компании мелких птичек, обыкновенно собирающийся около найденной кем‑либо из них змеи, поползень занимает первенствующее место: он то рассматри­вает гадину с самой серьезною миною и несколько свесивши свою большую голову, то ободряет зрителей осо­быми звуками, то издает крики предостережения, то вдруг вскочит на ближайший камень и во всю глотку оповещает о вол­нующем его малень­кое сердце событии…» ― конечно антропоморфизм, но как хорошо. И как похоже, как узнаваемо!