Страница 45 из 131
Но вот не так давно студентка, в общем признавая важность темы, спросила, а что толку в этих исследованиях, и нравственны ли они: ведь жить или не жить — личный выбор каждого.
Это ее «личный выбор» меня так взбесило, что я едва не взорвался и не стал говорить об оскорбленных, униженных подростках с еще не устоявшейся психикой, о покинутых одиноких стариках, обреченных на голод, о социальных несправедливостях, «борьбе за существование», в которой, увы, немало проигравших; не поминая уж о прочих кризисах — творческих, интимных, даже экономических: вешаются и от нищеты.
Но, помнится, сдержался, и порекомендовал пышущей радостью жизни юной оппонентке задуматься лишь над двумя цифрами: в течение одного и того же года, восемьдесят девятого, в Перми на 266 убийств, о которых писали газеты в статьях о разгуле преступности, приходилось 362 самоубийства, о которых естественно, общественность и не знала. Но ведь — на 136 человек больше сами на себя наложили руки! Не считая «неучтенных», вписанных в графу «несчастный случай» — попали под автомобиль или утонули в реке (а вдруг — бросились, или — утопились?).
Так что вряд ли — «личный» (мало ли кто довел, включая и само государство).
И уж точно — не «выбор» (какой же тут выбор, если жить не осталось сил, несмотря даже на инстинкт самосохранения?!).
Так ответил я ей, завершая лекцию, и долго потом успокаивался, нервно раскуривая трубку на скамейке университетского скверика.
Но, видимо, девица была исчадием ада, или подружкой Люцифера, или посланцем других смутных сил. Заронив зерно очередного сомнения, она исчезла, выйдя замуж за араба и предоставив мне наблюдать, как из этого зернышка стал пробиваться росток, на глазах превращаясь в разветвленный колючий куст, царапающий меня изнутри.
Дело заключалось даже не в «личном выборе» — на сей счет я был тверд. Да, есть условные аксиомы: наследственность, психические расстройства, хотя и здесь «выбор» не личный, он предопределен. Я был убежден, что покушения на самоубийства — следствие состояния общества. Здоровому, счастливому, защищенному человеку незачем расставаться с хорошей жизнью, если она хороша.
Девица та, дай ей, конечно, Бог благополучия, циничным своим словосочетанием сдвинула какой–то камешек во внутренней моей пирамиде, и через образовавшееся отверстие я стал видеть не цифры — сколько–то там человек на сто тысяч населения и сколько процентов, а — самих самоубийц.
Сначала я даже не понял, что произошло. Помню — как это было. Добыл очередную годовую сводку по Австралии — одиннадцать человек. Чтобы понять, сколько же всего тысяч жителей лишился остров, пошел в библиотеку — узнавать общую численность австралийцев. Пока шел — всего–то два лестничных пролета и длинный коридор — в сознании почему–то появлялись и гасли фотографии, похожие на застывшие кадры кинохроники. «Странность какая!» — подумал я, зная, насколько трудно придумать чужое лицо; а в том, что я никогда не встречался с проплывающими перед внутренним взором людьми, сомнения не было: милая, добрая старушка с глубокими морщинами; истеричный парень лет двадцати; прелестная белокурая бестия, за которой бегает, наверное, десяток поклонников: сколько ей — семнадцать, девятнадцать?
В течение дня несколько раз то одно, то другое лицо из непонятного этого пасьянса всплывало в голове (уж точно, что не в памяти — я их не помнил, хотя к вечеру и сам стал в этом сомневаться), и только ночью до меня дошло: их было одиннадцать!
Стоило осознать это, как, будто из рога ненужного мне изобилия, стали появляться новые и новые лица. Ни снотворное, ни водка не помогли. К утру, измученный, я понял, что увидел всех, кто покончил с собою в Австралии в течение года.
Надо ли говорить, что очередную сводку я принимал с известной тревогой. Ситуация могла сложиться драматично: если все повторится, то хоть бросай работу. Ведь только в одной стране бывает до восьмидесяти тысяч самоубийц в год; а среди обязательных стран в моем исследовании — Венгрия, Дания, Финляндия, Россия, Франция, Германия, Швеция, Норвегия, Австралия, США и Великобритания. Пусть даже по пятнадцать–двадцать тысяч в год на каждое государство, и того с головой хватит, чтобы или в психушку загреметь, или самому в петлю полезть.
Увы, ситуация повторилась — на сей раз с Францией, где самоубийц ровно в два раза больше, чем в Австралии.
Я ли чем провинился перед милосердным Богом? Души ли добровольно покинувших сей мир и похороненных за кладбищенской оградой нашли во мне понимающего, хотя и не оправдывающего их? Или то и другое совместилось?
Какими бы не оказались причины, участь моя была плачевна. Не облегчили ее ни посещения церкви, ни советы приятеля–психиатра. Последний, кстати, осторожней, чем обычно, разговаривал со мной, будто с потенциальным пациентом, и именно эта его осторожность натолкнула меня на мысль об опасном, но необходимом эксперименте. Надо было понять, то ли со мной происходит, о чем я думаю, или это — странные побочные явления? «Коль уж ты ученый, так и давай, доказывай или опровергай, а не строй догадки!» — подначивал я себя.
Короче, собравшись с силами, я запросил данные за последний месяц у коллеги–суицидолога из не очень большого областного города. Тот информировал меня по телефону, и короткий наш разговор едва не стоил приятельских отношений.
— Ты что, сверхконкретикой занялся — по городам? — поинтересовался он.
— Нет, хочу проверить одно наблюдение.
— Если не секрет — какое?
— Извини, Коля, пока секрет, я еще сам точно не знаю, как это назвать.
— Ну, как знаешь, — голос его стал сухим. — Значит, за месяц? Слава Богу, как никогда — всего трое. Другие данные нужны?
— Постой, постой… Парнишка, лет пятнадцати, черноволосый такой, худой; старуха, и еще мужик, чуть за тридцать, астеник?
Наступила пауза. Не знаю, долго ли она длилась — я все еще был под впечатлением от проплывающих передо мною лиц. Наконец в трубке раздался обиженный голос Николая:
— А зачем спрашивал, если сам все знаешь? Или проверить решил? Так ты не прямое, а косвенное начальство, в следующий раз можешь делать официальный запрос. Парню — да, пятнадцать, скрипач, выбросился из окна, я был у родителей, читал его письмо, смотрел фотографии: такому генофонд нации улучшать надо, а он — из окна. Других не видел, но женщине семьдесят восемь, сломала шейку бедра, невестка ухаживать отказалась и она приняла снотворное, две упаковки. С мужиком не все ясно: повесился, и все. Так значит, ты не хочешь объяснить, зачем тебе понадобилось проверять меня?
Как я ни старался убедить его в том, что никакая это не проверка, а всего лишь необходимая мне информация, он не поверил. Сошлись на том, что в ближайшие дни я приеду в командировку и все расскажу. Распрощались, против обычного, с чувством досады, неудобства и вины.
Теперь я знал, что надо делать. Во–первых, конечно, поехать к Николаю и на месте окончательно убедиться в том, что видел именно их. Во–вторых, пока придется оперировать лишь относительными цифрами: все–таки десять–двадцать человек — это не десятки тысяч. И, в–третьих, постараться выяснить сам механизм этих лиц в моем сознании.
«С чего все началось? С данных по Австралии? Или с той девицы студентки с ее «личным выбором»? Надо обязательно разобраться, не то сойду с ума. Пусть это будет научным экспериментом — наблюдение над собой: с фиксацией в журнале, выводами. Какая, к черту, фиксация? Собственного сумасшествия, что ли? Кто мне поверит? Где доказательства, что я их вижу? А разве описания на расстоянии, по одним лишь цифровым данным и географии — не доказательство?» — голова раскалывалась от вопросов и предположений, и на грядущую командировку я смотрел, как на бегство от самого себя, хотя понимал, что в областном центре могут поджидать открытия и похлеще.
…А ночью они пришли. Все трое. Это были уже не фотографии. Происходящее напоминало скорее цветной фильм, в котором и сам я принимал участие, одновременно видя действие со стороны; да, именно так — я видел и себя, и их; причем, в той «действительности» я сидел на том же самом диване, на котором и в реальности. Старушка и мужчина сели в кресла по бокам журнального столика, подросток разглядывал корешки книг.