Страница 40 из 131
…Не так давно мы с Максом, гуляя по лесопарку, забрели на самую его окраину, к пепелищу правильной круглой формы. Мне не хотелось омрачать воскресное настроение воспоминаниями, и я предложил сыну идти дальше. Максим, потыкав носком башмака рыжую землю, согласился:
— Пойдем. А его не будут восстанавливать?
— Что? — не понял я, а потом, когда дошло, опешил. — Что??
— Ну, этот желтый дом, который взорвался и сгорел.
— Откуда ты знаешь об этом, мама говорила?
— Никто не говорил, просто я помню. А откуда помню — не помню. Так ведь бывает?
— Бывает и так, — согласился я, оживляя в памяти картину: мы — трое — треугольник — струя света; и они — двое — Максим и доктор Макаров — внутри — в центре треугольника.
— А почему у Болеров одно имя на двоих было? — оторвал от раздумий Максим, и я благодарно посмотрел на него, не веря, что когда–то я мог жить на свете без этой лукавой мордашки, раздумчивого голоса, блестящих черных глазенок, — без этого чуда, называемого просто любовью.
— Почему? — настойчиво дернул за руку Макс, напоминая о своем вопросе.
— Потому, наверное, что любовь, если она настоящая, делает для двоих общим все, даже имена.
— Значит, мы тогда, — сообщил после недолгой паузы сын, — ИвЛюбМаксы?
— Или — ЛюбМаксИвы, — поддержал я.
— Или — МаксИвЛюбы, — продолжал он, и вдруг, без всякого перехода, — а каким ты был, когда был маленький?
Я показал рукой расстояние от земли.
— Нет, ты присядь! — настаивал он, и мы оба прекрасно понимали, чем это закончится; я сделаю вид, что серьезно присел и не успел уклониться от объятий Макса, а он, пыхтя и повизгивая, взберется на плечи, оседлает, — в полной уверенности, что перехитрил, победил и захомутал взрослого.
Я поднимаюсь в полный рост, одному лишь себе во всем свете признаваясь, как приятно нести и чувствовать на своих плечах это маленькое будущее человечества.
1993
КОПЬЯ ЛЕТЯЩЕГО ТЕНЬ
Стоя на лениво ползущей лестнице, спускающейся под землю, в Аид, наблюдаю за теми, кто через минуту увидит солнце, выйдя из красивого, но мрачноватого и давящего подземелья.
Старушка: рыжие волосы, прозрачный голубой шарф, рука в перстнях и в браслетах — темное серебро, ляпис–лазурная бирюза, розово–красный коралл, отчаянно сверкнувший опал… Уплыла вверх — наверное, бывшая актриса, когда–то прекрасно игравшая Кассандру: «Ах, почто она предвидит то, чего не отвратит?»
Девочка: ей хочется казаться взрослой, но она еще не умеет; сочные, жизнерадостно–зеленые сережки в ушах переманивают мой взгляд — какой густой, сочный малахит; прическа завершается высоким черепаховым гребнем, еще помнящим запах нильской воды. Милое создание, зачем тебя ждет сегодня такое огорчение? Но прибереги слезы — и оно, увы, не самое большое в твоей жизни.
Юноша: если бы вдруг одновременно исчезли все до единой статуи и картины, и фотокопии статуй и картин, изображающих Давида, то, наверное, именно ему, как раз поравнявшемуся со мной, дали бы в левую руку пращу и приказали бы во имя искусства позировать, — и получился бы новый шедевр.
Но что это? Я резко обернулся, пытаясь понять, что так встревожило в этой удаляющейся фигуре; безжалостный взгляд пробежал по одежде; затем, сорвав ее, по обнаженному телу; затем как рентгеновский луч — по костям скелета… Я искал его будущее и не находил, ибо будущего оставалось очень мало, всего несколько часов; оно сжалось до небольшого, с пятикопеечную монету, кружка в середине лба и судорожно пульсировало, предчувствуя, что вскоре случится на Волхонке. Вспышка… Крик… Скрип тормозов… Я отвернулся, помотал головой, словно мог стереть увиденное и сбросить эти, еще не обретшие плоти, звуки. Но настроение было уже испорчено.
Эскалатор метро — конвейер Аполлонов и Венер! Любимое занятие — созерцать и додумывать. Но с недавних пор, становясь на широкую ступеньку, или смотрю вниз, или читаю — только бы не наблюдать встречный поток. Пытался носить темные очки — не помогало: все равно вижу.
Сначала, пока я и сам не понимал, что произошло, друзья сторонились меня, с опаской вслушиваясь в советы. Действительно, грядущие неприятности, которые я иногда предвещал, удавалось обойти. Но потом стало ясно: лишь обойти, отодвинуть, а не избавиться от них. И, коль уж они все равно, рано или поздно случались, то выходило, что я «накаркиваю», призывая эти беды, а не предупреждаю о них.
Я стал осторожнее, и теперь говорю только о приятном, оставляя прочее в себе. И благодарю Бога за то, что взгляд мой, обращенный на кровных родственников, наталкивается на какой–то свинцовый щит, словно спрятанный под их одеждами. Глядя на дочь, маму, братьев и сестер, наконец отдыхаю. Заодно удалось выявить, на какой же ветви генеалогического древа заканчивается именно кровное родство.
…Все началось с сухой, как бамбук, египтянки. Потом я попытался выяснить, как она оказалась в нашей узкой компании, на субботнем «мальчишнике», эта мемфисская жрица, упакованная в батник, джинсы, кроссовки. Приятель мой, доктор химии, общительный человек, владеющий тремя языками, из–за чего на него и «навешивали» зарубежных гостей, сказал, что египтянку ему «подсунули» в последний момент, когда он уже направлялся на наш «мальчишник», умыкнув из лаборатории бутылку спирта. Делать нечего — вот он и рискнул привести гостью с собой. Правда, так и не удалось выяснить, каким же образом, эта нечаянная гостья оказалась в их лаборатории. Вроде бы прямо в университетском сквере она подошла к шефу и сообщила ему нечто такое из области органической химии, что тот часа два обсуждал что–то с незнакомкой, после чего заперся в кабинете, а египтянку поручил Анатолию, который и привел ее к нам.
Не знаю, были ли в Мемфисе жрицы, но что передо мною именно жрица, и именно из древнего Египта, я понял сразу. Вернее, не понял, а почувствовал. Многое ли можно понять, впервые увидев человека? Смугла, очень худа, невысока…
Первый удар я ощутил, когда мы встретились взглядами: словно покачнулось, как в потревоженной чаше с водой, отражение всего окружающего, — покачнулось и поплыло, пытаясь раствориться и открыть новые дали и иные горизонты. Мое сознание противилось, однако что–то, властное над силой воли, увлекало по невидимому лучу ее взгляда прямо в черные тоннели зрачков и далее, в неведомое обиталище. На миг показалось, что все мое тело расщепилось на атомы, стало длинным светлым лучом, не только притягиваемым, но и постепенно вбираемым этими черными круглыми магнитами ее зрачков. В сознании возникли слова, которых я никогда ранее не слышал и не читал: «Ты прогнал мрак и небытие лучами своих глаз, плывущих, словно ладьи, по небу. Глаза твои движутся днем и ночью, твой правый глаз — солнце, твой левый глаз — луна».
Из транса меня вывел голос Анатолия. Представляя нам — собрались пока трое — гостью, он запнулся на имени, и тут послышался глуховатый, какой–то синтетический, что ли, и в то же время слегка испуганный голос египтянки, медленно и без акцента произнесший:
— Маат. Мое полное имя произносится трудно, его сложно запомнить.
И тут последовал второй, еще более мощный удар, — во время рукопожатия. Я понял, что такое — раствориться; вероятно, так соль или сахар растворяются в воде: они есть, но вроде бы их и нет; они ощутимы на вкус, но глаза не видят их в растворе. Кровь ли заструилась по артериям и венам с такой скоростью, что едва не закипала; ядра ли рванулись с мест, прорывая и ядерную, и клеточную мембраны; или это весь белок взбесился, превращая молекулярную архитектуру в руины и хаос, — но отчетливо представилось, что через ладони, через пальцы мы соединились с египтянкой, образовав непонятную для меня общую систему. Будто моя кровь уже циркулировала в ее теле, а ее — в моем, и будто клетки устремились друг навстречу другу, чередуясь и создавая иной микрокосм. Я еще продолжал ощущать себя, но это был уже другой я, ибо владел не своей лишь, но и чужой памятью, в которой звездами зажигались и гасли не только отдельные лица и целые храмы, пальмовые рощи с алебастровыми статуями сфинксов, но и имена — Пта, Сохмет, Нефертум, Осирис, Апис… С легким усилием я вспоминал, что значат они, именно вспоминал, вопреки беззвучно орущему разуму: «Ты не можешь помнить то, чего не знал!»