Страница 122 из 131
— Кстати, — вдруг сказала я, — студентам обычно дают группу инвалидности в туберкулезном диспансере, так что я решила обратиться именно туда…
Кустистые, седые брови отца поползли вверх.
— …так что я буду получать кроме стипендии еще и пенсию, и мы с тобой сможем купить большой аквариум. Самый большой!
Я знала, что отец давно уже мечтает об этом и хитро подмигнула ему.
Он улыбнулся. Старческим, наполовину беззубым ртом. Потом покачал головой.
За окном падал густой снег, он шел всю ночь…
***
Через три дня снег растаял. Большой, неуютный, ни на что не похожий город, наполненный одиночеством. Совершенно чужой мне город.
В этом городе я родилась, он оставил на мне свой отпечаток. Отпечаток бессмысленности существования. Я не нахожу себе места в этом городе, я бегу от него — по его же унылым улицам, скрываюсь от него — в его же грязных, воняющих мочой подъездах, в безразличных к самому факту моего существования офисах, в прокуренных университетских коридорах и аудиториях…
Я — часть этого города меня не покидает твердая уверенность в том, что без меня этот город придет в полное запустенье, завянет и зачахнет. Без меня этот город превратится в фабрику бесконечно однообразной продукции, в фабрику той патологической нормальности, которая оставляет после себя лишь кучи мусора и ядовитых отходов.
Я смотрю на желтые, совершенно непроницаемые для меня окна чужих квартир, жадно ловлю отсветы чужой, бесконечно далекой от меня жизни, тихой радости и тепла, недоступных мне — и все, что происходит за этими цветастыми и тюлевыми занавесками, кажется мне какой–то давным–давно забытой сказкой, в которой почему–то не упоминается мое имя…
В этом городе у меня нет дома.
Скоро весна, но я чувствую себя совершенно больной, и мои полеты в пустом пространстве становятся все более и более редкими. Временами я ощущаю боль в груди, и когда я кашляю, я выплевываю сгустки крови… Моя воля ослабевает. Я почти перестала ходить в университет.
***
Бесконечно унылый мартовский день. Серые, черные, белесые тона, пронзительные крики ворон над мусорными баками, остатки снеговой жижи вперемежку с черноземом, заляпанные грязью машины, дешевое благоденствие киосков… Что общего у меня с этим городом?
Двухэтажное здание туберкулезной больницы, обнесенное со всех сторон высоким каменным забором. Большие железные ворота, несколько чахлых деревьев, жмущихся к стенам, похожая на братскую могилу клумба, дворняги…
Среди обитателей туберкулезной больницы много старух, и им хорошо здесь. Здесь, в отличие от других больниц, каждый день кормят и дважды в месяц выдают чистое белье. Здесь есть кое–какие лекарства. Но главное — здесь можно укрыться от окружающего мира — холодного, враждебного и жестокого — на долгие, долгие месяцы.
Врач внимательно смотрит мои рентгеновские снимки. Качает головой. Переводит на меня взгляд. У меня такое чувство, будто я в чем–то перед ним виновата.
Средних лет мужчина с небольшим брюшком и здоровым цветом лица. Наверняка он бегает по утрам, а летом ездит на велосипеде. Выражение его лица располагает к разговору, серо–голубые глаза смотрят спокойно и мягко.
Но вряд ли он настолько проницателен, чтобы догадаться об истинной причине моего добровольного прихода в этот «лепрозорий». И я стыдливо, но не без лукавства, опускаю глаза, словно боясь, что он прочитает в моем взгляде горячее желание получить инвалидскую пенсию… Да, матери не пришлось бы тогда работать на две ставки, и мы с отцом купили бы самый большой аквариум…
Нет, он ни о чем не догадывается!
Я снова поднимаю на него глаза и негромко, но убежденно говорю:
— Две–три недели, и я справлюсь с этим, я все рассчитала…
Некоторое время врач неотрывно смотрит на меня, потом вдруг начинает смеяться.
— Справитесь? — говорит он. — Да вы просто не представляете себе тяжесть вашего заболевания! Пять–шесть месяцев, вот минимальный срок! Да и то, если операция пройдет успешно.
На это раз улыбаюсь я.
— В операции нет необходимости… — убежденно сказала я и тут же прикусила язык, не желая посвящать его в свои тайны. Пусть этот не причинивший мне никакого вреда человек остается уверенным в ценности своего диплома и двадцатилетнего стажа работы.
Да, я поставила себе срок: две недели. И мое внутренне зрение обнадеживает меня: я замечаю, что зловещий кровавый сгусток с каждым днем уменьшается в размерах. Другое дело, чего стоят мне эти сеансы самолечения: я настолько изматываюсь, что два дня лежу потом в постели, пребывая в состоянии какого–то странного полусна.
Здесь, в больнице, мне намного спокойнее, чем дома. Здесь я могу целиком сосредоточиться на себе, сконцентрировать всю свою волю на зловещем темном пятне в левом легком, возле самого сердца. Раз за разом огромным напряжением сил, я изолирую это пятно от живой, здоровой ткани, стараюсь вырвать его целиком, изгнать его из себя.
Назначенное врачом лечение я по возможности игнорирую.
Лежа возле окна, я смотрю на серое мартовское небо, качающиеся на ветру деревья, стаи ворон — и думаю о Жене Южанине.
***
Перед тем, как лечь в больницу, я случайно встретила его около университета, на автобусной остановке. Он издали кивнул мне, и я подошла, забыв о своей болезненной внешности и о своей неуверенности в себе. И только оказавшись рядом с ним и вспомнив о своем состоянии, я засомневалась в правильности своего поступка и отступила назад. Вдруг он заразится от меня туберкулезом?
Но Женя шел в мою сторону и улыбался
— Нам ведь по пути? — сказал он, и я, лихорадочно покраснев, кивнула.
Я мысленно посмотрела на себя со стороны: высокая, болезненно худая, лишенная всяких женских форм, с темными кругами под глазами, с блеклыми, жидкими волосами, почти прозрачным в своей худобе лицом, цыплячьей шеей, покрасневшими от холода костлявыми руками.
Я заметила, что прохожие пялятся на нас: такой видный парень и такая худосочная, бледная немощь…
Подъехал автобус, Женя, будучи прирожденным кавалером, пропустил меня вперед, и мы оба втиснулись на заднюю площадку.
Собственно, нам с ним не о чем было говорить. Но он время от времени посматривал на меня, и я не могла остаться к этому равнодушной. В его широко поставленных, темных глазах мне виделась какая–то теплая грусть, красиво очерченные губы были припухшими, как у ребенка, в его немногословных замечаниях мне чудилось что–то проникновенно–интимное…
Толпа, вломившаяся в автобус на следующей остановке, прижала нас друг к другу так, что наши лица почти соприкасались, и я чувствовала на своем виске его здоровое, теплое дыханье. Озабоченность по поводу того, что Женя Южанин может заразиться от меня туберкулезом, сменилась во мне необъяснимым, каким–то даже злобным желанием обладать им — прямо сейчас, на виду у всех, в переполненном автобусе! Обладать этим сильным и гибким мужским телом, впиться ртом в его мускулистую шею, куснуть его яркие, как у девушки, припухшие губы… «Я просто рехнулась…» — мелькнул в моем сознании последний отголосок здравого смысла и тут же утонул в потоке злорадного, торжествующего, бесовского смеха, рвущегося у меня изнутри. «Мне ничего не стоит подчинить тебя своей воле!.. — грохотал во мне чужой, совершенно не знакомый мне голос. — Я поглощу тебя целиком! Выпью тебя до дна!..»
Это был мой собственный, мой подлинный голос, и в нем не слышалось ничего, кроме злобы и сознающей свое могущество силы. Да, это был мой подлинный голос!
Мечтательно прикрыв глаза, Женя Южанин с величайшей нежностью и осторожностью коснулся губами моей бледной, впалой щеки, отыскал мои губы, так что кончики наших языков соприкоснулись. Его тонкие, сильные пальцы теребили край моей старой, заношенной куртки.
«Нет!!! — злобно взревело во мне. — Я еще недостаточно сильна для этого! Прочь!! Прочь!..»
Женя отшатнулся, словно я оттолкнула его, между нами, несмотря на давку, сразу образовалось расстояние. На следующей остановке он вышел.