Страница 65 из 208
Потом в исторической литературе развернулся спор: можно ли считать трофеями доставшиеся французам русские орудия, ведь они были взяты не в сражении? С одной стороны, неприятельские орудия, каким бы образом они ни были взяты на войне, — почетнейший трофей, как и знамена вражеских полков, захвачены они в бою или взяты в полковой казарме (тем более что артиллерийские части знамен не имели и их заменяли пушки). И когда вытащенные из грязи весной 1807 года пушки выставили в Варшаве вместе с орудиями, взятыми у русских с боя, отличить одни от других было невозможно. Но с другой стороны, настоящие военные признавали трофейными только те орудия, которые были захвачены в бою. Как писал А. С. Пушкин (со слов генерала Н. Н. Раевского), «чистую славу» можно добыть только в жестких боях. Раевский, как и другие офицеры, насмехался над генералом, который в 1812 году взял брошенные французские пушки «и выманил себе за то награждение. Встретясь с генералом Раевским и боясь его шуток, он (генерал. — Е. А.), дабы их предупредить, бросился было его обнимать. Раевский отступил и сказал ему с улыбкою: “Кажется, ваше превосходительство принимаете меня за пушку без прикрытия”»14.
Нельзя сказать, что наша армия отходила организованно: шедший за ней Наполеон был вынужден даже остановиться на несколько часов — ему начали докладывать, что русские полки движутся сразу по многим дорогам и в разных направлениях. Не в силах понять замысел русского командования, Наполеон опасался какой-нибудь неожиданной комбинации, задуманной мудрецами русского штаба. На самом же деле часть русских полков, не имея карт, в полутьме, под снегом и дождем, попросту заблудилась на сельских дорогах, и из-за этого возникло броуновское движение, поставившее Наполеона в тупик. Но, к счастью, вскоре все русские полки стянулись к Пултуску. Позиция там была выбрана заранее и считалась, как тогда говорили, «крепкой». В тот момент Каменский показал себя опытным полководцем, он вникал во все тонкости и детали подготовки армии к сражению. Но 14 декабря, то есть через неделю после приезда в армию, с ним что-то произошло. Некоторые современники считали, что Каменский внезапно сошел с ума. По словам одного из них, действия главнокомандующего свидетельствовали о «душевном его расстройстве»; другой писал, что Каменский «был одержим какой-то умственною болезнью, совершенно упал духом»15. Он неожиданно вызвал в Главную квартиру Беннигсена и заявил ему, что умывает руки, снимает с себя ответственность за предстоящее сражение, более того — он вообще оставляет войска и предписывает Беннигсену начать общее отступление армии к российской границе! Но при этом Каменский передал общее командование не Беннигсену, а Буксгевдену, стоявшему со своим корпусом в отдалении от Главной квартиры. В письме императору Каменский объяснял свою добровольную отставку тем, что, прибыв в армию, «нашел себя несхожим на себя», по-современному говоря, утратил самоидентичность: «Нет той резолюции, нет того терпения к трудам и ко времени, а более того, нет прежних глаз, а без них полагаться должно на чужие рапорты, не всегда верные… Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остается, что не смог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран». Каменский уехал в Остроленку, в госпиталь, а потом дальше, в Гродно, где и получил указ о своей отставке донельзя удивленного его поступком императора. Было ли это сумасшествием или внезапно трепет перед Наполеоном охватил дотоле неустрашимого старца, мы не знаем. Любопытно, что Каменский, не побывав еще в бою, жалобно писал императору, что он «ранен»: «…верхом ездить не могу, следственно, и командовать армиею». О том, как и где он получил рану, Каменский уточняет лишь однажды: «От всех моих поездок получил садну от седла, которая, сверх прежних перевязок моих, совсем мне мешает ездить верхом и командовать такой обширной армиею, а потому я командование оной сложил на старшего ко мне генерала графа Буксгевдена»16. «Садна», или «садно» (ссадина, язва от потертости или повреждения), да еще в интересном месте, — мучительная рана. Возможно, что у Каменского обострился хронический геморрой, который не позволяет и теперь человеку не только ездить верхом, но подчас и ходить, как все нормальные люди. Врачи утверждают, что кровотечение часто открывается вследствие сильных нервных потрясений, а их-то у старика Каменского в тот момент было предостаточно. Несчастная Россия! Не везло ей с главнокомандующими: один, не рискнув настоять на своем, уснул на военном совете перед главной битвой, другой, имея садну на заду, утратил самоидентичность и бросил командование армией…
«Ничья взяла»К счастью, Беннигсен был тогда здоров и вполне адекватен. Но он, вопреки субординации, не выполнил приказ Каменского об отступлении и заодно отказался подчиняться Буксгевдену. Беннигсен решил сам дать бой Наполеону у Пултуска, причем забегая вперед скажем, что, ввязываясь в это сражение и нарушая приказ Каменского о передаче главного командования Буксгевдену, Беннигсен многим рисковал. Он действовал по принципу «пан или пропал» — и, в итоге, оказался «паном», получив возможность показать свои полководческие дарования.
Цареубийца и полководец. Леонтий Леонтьевич (Левин Август Готлиб) Беннигсен к 1806–1807 годам был уже немолодым человеком. Ему исполнился 61 год — возраст весьма почтенный, особенно для полководца. Как вспоминал А. И. Михайловский-Данилевский, Беннигсен «был роста высокого и худощав, и хотя и находился в преклонных летах, но казался бодрым. В чертах его лица видно было благородство, но вместе с тем и немецкое хладнокровие»17. Он родился в феврале 1745 года, но где точно, неизвестно: то ли в Брауншвейге, то ли в Ганновере. «Природный» немец, Беннигсен юношей участвовал в Семилетней войне 1756–1763 годов в рядах ганноверской армии и к 1773 году дослужился до подполковника. Тогда же, как и многие другие немецкие офицеры, он решил продать свою шпагу и поступил на русскую службу, причем был взят с понижением, став премьер-майором Вятского пехотного полка. В составе этого полка он попал на последние кампании Русско-турецкой войны 1768–1774 годов. Начав в России карьеру в сущности заново, Беннигсен выслужился к 1787 году в полковники, стал командиром Изюмского легкоконного полка, с которым участвовал в новой Русско-турецкой войне 1788–1791 годов, причем в боях показал профессионализм и доблесть отважного кавалерийского офицера. При штурме Очакова он шпагой добыл чин бригадира и обратил на себя внимание Г. А. Потемкина — тогдашнего главнокомандующего 1-й армией. За две польские кампании 1792 и 1794 годов Беннигсен удостоился ордена Святого Владимира 2-й степени и золотой шпаги «За храбрость» с алмазами, а потом был пожалован орденом Георгия 3-го класса. В 1796 году Беннигсен участвовал в безумном по замыслу Индийском походе Валериана Зубова, отличился при взятии Дербента, но, как и вся армия Зубова, с началом царствования нового государя Павла I был отозван в Россию. Это краткое царствование принесло Беннигсену немало огорчений, как, впрочем, и многим другим военным, отличившимся не на гатчинских плацах, а в войнах. И хотя в феврале 1798 года он был произведен в генерал-майоры, вскоре последовала отставка — Беннигсен, некогда ценимый Потемкиным офицер, оказался на подозрении у государя, и тот уволил его под предлогом, что он «не довольно усерден особенно лично к нему». Беннигсен укрылся в своем белорусском поместье, полученном за усмирение Польши и Литвы, и там просидел несколько лет, пока близкий ему (и Павлу) генерал П. Пален не упросил государя вернуть его на службу в прежнем чине. Так Беннигсен оказался в Петербурге в конце 1800-го — начале 1801 года, когда против императора уже созрел заговор. Смертельно обиженный на Павла за отставку, он участвовал в заговоре и вместе с другими ворвался ночью 11 марта 1801 года в спальню Павла в Михайловском замке. Беннигсен оставил памятные записки о перевороте, в которых пытался снять с себя хотя бы часть вины за цареубийство. Он писал, что в заговор был втянут бывшим фаворитом Екатерины Платоном Зубовым, который якобы подбил его на преступление тем, что назвал ему имя истинного предводителя заговорщиков. В мемуарах об этом сказано так: «Моим первым вопросом было: кто стоит во главе заговора? Когда мне назвали это лицо, тогда я, не колеблясь, примкнул к заговору». Каждому читателю мемуаров было понятно, что Беннигсен имел в виду наследника престола Александра Павловича. Тем самым он оправдывал и, так сказать, легализировал свое участие в противозаконном действии, совершенном исключительно для того, «чтобы спасти нацию от пропасти, которой она не могла миновать в царствование Павла». Далее Беннигсен писал, что вместе с заговорщиками он ворвался в спальню государя, держа в руке обнаженную шпагу. По воспоминаниям одного из участников убийства, императора в спальне не оказалось. Начались поиски. Тут вошел «генерал Беннигсен, высокого роста, флегматичный человек, он подошел к камину, прислонился к нему и в это время увидел императора, спрятавшегося за экраном. Указав на него пальцем, Беннигсен сказал по-франиузски: “Le voila ”, после чего Павла вытащили из его прикрытия»1". На самом деле вряд ли Беннигсен мог сыграть роль новоявленного Вия — спальня императора, как известно, была невелика, искать в ней императора нужды не было, да и вряд ли он, самодержец, дворянин и офицер, мог трусливо и бессмысленно прятаться за каминным экраном. Но как бы то ни было, соучастие Беннигсена в убийстве Павла несомненно, хотя он сам в этом не признается. Более того, он пишет, что когда между разбуженным императором и его непрошеными гостями произошла бурная ссора и царя уже повалили на пол, он, Беннигсен, якобы призывал Павла к спокойствию. Но тут его вызвали в другую комнату, а когда он вернулся в спальню, то «увидел императора распростертым на полу», мертвым. Вот и все! Трудно понять, что здесь правда, а что ложь. Но все же одно место из мемуаров Беннигсена кажется примечательным и, по-видимому, достоверным, ибо не несет на себе какого-либо оправдательного оттенка для автора. Речь идет о некоем кратком моменте, предшествовавшем убийству: «Князь Зубов вышел, и я с минуту оставался с глазу на глаз с императором, который только глядел на меня, не говоря ни слова»19. Такой взгляд обреченного на смерть человека убийца, наверное, должен помнить до гробовой доски…