Суббота

О Джулио он старается не думать. Вместо этого думает о Риме, куда ездил два года назад на симпозиум по нейрохирургии, о номере с видом на Кампо дель Фьори. Симпозиум открывал сам мэр — Вальтер Вельтрони, скромный, хорошо воспитанный человек, большой любитель джаза. На следующий день в честь гостей открыли знаменитый Золотой дворец Нерона, обычно закрытый для посещений, и сам Вельтрони вместе с разнообразными кураторами показывал хирургам достопримечательности. Пероун, ровно ничего не знавший о римских древностях, был немало разочарован, когда «дворец» оказался подземельем, куда пришлось идти через подземный ход, вырытый в склоне холма. Не так он представлял себе дворцы. Они шли по коридору, где пахло землей и слабо освещали путь голые лампочки. В полутемных помещениях по сторонам, где велись реставрационные работы, виднелись фрагменты каменной облицовки. Экскурсовод рассказывал: здесь триста комнат — белый мрамор, слоновая кость, невероятной красоты и сложности мозаика, настенные росписи, фонтаны, но нет ни кухонь, ни ванных, ни туалетов. Наконец хирурги попали в сказку — пестрые коридоры, расписанные цветами, птицами и какими-то сложными причудливыми узорами. Они видели, как из-под слоя грязи и плесени появляются фрески. Не меньше пяти столетий, до эпохи Возрождения, дворец пребывал в заброшенном состоянии. Последние двадцать лет он закрыт на реставрацию и ненадолго открывался лишь в честь начала нового тысячелетия. Куратор показал дыру с неровными краями, пробитую наверху в огромном куполе. В пятнадцатом веке через эту дыру проникали сюда в поисках листового золота грабители. Затем спускались на веревках Микеланджело и Рафаэль: трепеща от восторга, копировали они при свете коптящих факелов римские узоры и росписи. Эти экскурсии, несомненно, оказали сильное влияние на их собственное творчество. Через переводчика синьор Вельтрони предложил метафору, которую, как он полагал, гости оценят: просверлив кирпичный череп, художники открыли для себя сознание Древнего Рима.

Пройдя сквер насквозь, Пероун поворачивает на восток, пересекает Тотнем-корт-роуд и идет вдоль по Гауэр-стрит. Если бы мэр был прав, то, просверлив череп, мы получали бы доступ не к мозгу человека, а к его сознанию. Тогда всего через какой-нибудь час он, Пероун, знал бы о Бакстере все. А ежедневные рутинные процедуры сделали бы его мудрейшим из смертных. Достаточно мудрым, чтобы понять Дейзи? Нет, не получается об этом не думать. Мысль, что она могла забеременеть намеренно, Генри с негодованием отвергает. Но так не пойдет: ради дочери, ради внука он должен проявить великодушие. Этот римлянин, Джулио, должно быть, похож на тех веселых ребят из полутемных покоев Золотого дворца, что, вися на стремянках, скоблили мозаики крохотными щеточками. Что ж, археология — специальность почтенная. И он, Генри, не должен питать неприязни к отцу своего внука. К совратителю своей дочери. Если он когда-нибудь снизойдет до визита — много, очень много врожденного обаяния понадобится юному Джулио, чтобы смягчить его сердце.

На Гауэр-стрит прибираются после демонстрации несколько бригад дворников. Должно быть, только начали. Из грузовиков слышится рокот генераторов: прожектора освещают горы объедков, смятых пакетов, скомканных и разорванных плакатов, и люди в желтых и оранжевых куртках сгоняют весь этот мусор в кучи широкими метлами. Другие поднимают эти кучи и забрасывают в грузовики. Толерантное государство равно готово и воевать, и убирать грязь за диссидентами. Горы мусора представляют несомненный археологический интерес: «Не во Имя Мое» на сломанном древке — среди гор пластиковых стаканчиков, недоеденных гамбургеров и белоснежных листовок Британского союза мусульман. Обходя следующую кучу, Пероун видит на ее вершине кусок пиццы с ананасовыми ломтиками, несколько пивных банок в шотландскую клеточку, джинсовую куртку, пустые пакеты из-под молока и три неоткрытые банки кукурузы. Эти детали его раздражают: все кажется слишком ярким, слишком резким, с чересчур острыми углами, словно каждая банка, каждый пакет готовы взорваться. Наверное, Пероун еще не отошел от шока. Среди дворников он узнает того, которого видел утром на Уоррен-стрит: целый день с метлой в руках, а теперь, из-за каких-то мировых беспорядков, еще и работай сверхурочно.

У входа в больницу, как всегда по субботам, толпятся люди, у двери дежурят двое охранников. Случается, что, очнувшись от пьяной дремоты, человек вдруг вспоминает, что его собутыльника погрузили в «скорую помощь». Тогда он кидается в больницу (часто не в ту) и громогласно требует, чтобы его немедленно пропустили к другу. Задача охранников — не впускать в больницу пьяных и буйных, которые могут наблевать на пол в приемном покое или наброситься с кулаками на хрупкую медсестру-филиппинку либо на усталого младшего врача, дорабатывающего последние часы своей смены. Кроме того, охранники гоняют бродяг, мечтающих подремать на скамеечке в казенном тепле. Посетители, являющиеся в больницу субботним вечером, далеко не всегда милы, добры и приятны. Для Генри работа в неотложке в свое время стала прививкой против мизантропии. Приходилось терпеть и буянов, и бомжей, для которых в неотложном отделении выделен особый уголок. Но в последние несколько лет изменилось то, что называется культурой больничного обслуживания. Администрация решила, что у медицинского персонала и так проблем хватает. Нужно его беречь. Так что теперь пьяниц и буянов укладывают лицом на асфальт профессиональные вышибалы. «Нулевая терпимость», еще одно заимствование из Штатов, но довольно полезное. Однако всегда есть опасность вытолкать взашей настоящего больного: травмы головы, сепсис и гипогликемия порой внешне неотличимы от опьянения.

Пероун пробирается через гущу людей. У двери охранники Митч и Тони, оба из Вест-Индии, узнают его и впускают внутрь.

— Как дела?

Тони (у него в прошлом году от рака груди умерла жена, и он хочет выучиться на фельдшера) отвечает:

— Довольно тихо. Ну так, знаете, относительно.

— Точно, — вставляет Митч. — Такой тихий-тихий сумасшедший дом.

Оба смеются, и Митч добавляет:

— Все хирурги, кто поумнее, разъехались по домам болеть гриппом.

— А я никогда умным не был, — отвечает Генри. — У меня тут черепная травма.

— Да, мы его видели.

— Точно. Лучше вам поспешить, мистер Пероун.

Но вместо того чтобы направиться прямо к главным лифтам, Генри идет обходным путем, через приемный покой и кабинет неотложной помощи, — пока его нет, Джей и Родни могли заняться другим пациентом. В приемном покое душно, тихо и пустынно; в душном влажном воздухе разливаются волны усталости, как после бурной вечеринки. На полу валяются пустые банки, шоколадные обертки из торговых автоматов и среди них чей-то одинокий носок. Однако здесь не совсем безлюдно. Молодой парень согнулся в кресле, подпирая голову руками, девушка обнимает его за плечи. Пожилая женщина терпеливо ждет, улыбаясь слабой и бессмысленной улыбкой, рядом с ней — костыли. Еще несколько человек сидят, глядя в пол; а на дальней скамье кто-то спит, накрывшись пальто. Пероун проходит мимо медсестринских комнатушек в кабинет неотложной помощи, где бригада хлопочет над мужчиной с обильным кровотечением из шеи. Снаружи он видит Фэйрса, дежурного по неотложке, того самого, с которым говорил по телефону.

Увидев Пероуна, Фэйрс говорит:

— Ага, вот и вы. Тот парень, насчет которого мы звонили. Значит, так: снимок шеи мы сделали, там все в порядке. Томограф показывает двустороннюю черепную травму, возможна утопленная трещина. Он упал на пару пунктов, так что мы связались с реанимацией. Полчаса назад они забрали его наверх.

Рентгеновский снимок шеи — первый шаг в медицинском расследовании — показывает, что осложнений с дыханием у Бакстера нет. Уровень сознания по шкале Глазго падает — дурной знак. Вызван анестезиолог — возможно, ассистент Джея, — чтобы подготовить Бакстера к срочной операции, в том числе очистить ему желудок.

— Сколько у него сейчас?

— Когда привезли, было тринадцать, сейчас одиннадцать.