Суббота

Из неотложного кабинета кто-то громко зовет Фэйрса, и тот кидается туда, бросив на бегу в виде извинения:

— Драка в автобусе. Порезали мужика «розочкой». Ах да, мистер Пероун: вместе с этим вашим приятелем приехали двое полицейских.

На лифте Пероун поднимается на третий этаж. Едва входит в просторный холл с двойными дверями, ведущими в нейрохирургическое отделение, ему становится легче. Он снова дома. Не все и не всегда здесь идет гладко, однако тут он всегда знает, что делать, как делать и к кому обращаться, когда возникают проблемы. Двери заперты, сквозь стекло никого не видно. Пероун не звонит — вместо этого отправляется по коридору кружным путем, через отделение интенсивной терапии. Ему нравится больница в ночные часы: приглушенный свет, настороженная тишина, торжественное спокойствие немногочисленной ночной смены. Он идет по широкому проходу между кроватями, среди мигающих огоньков и размеренного попискивания мониторов. Его пациентов здесь нет. Андреа Чепмен и все прочие из вчерашнего списка вернулись к себе в палаты. Вот и хорошо. За пределами отделения, в коридоре, неестественно пусто. Не слышно обычного грохота тележек — он начнется завтра с утра, вместе с толкотней и суетой, с бесконечной трелью телефонов, с негромким переругиванием санитаров. Вместо того чтобы вызвать Джея и Родни из операционной и сэкономить время, он идет прямиком в раздевалку.

Набрав код на цифровом замке, Пероун входит в знакомое тесное помещение, полное специфического мужского запаха, напоминающего то ли об армии, то ли о тюрьме. Открывает ключом свой шкафчик, начинает торопливо раздеваться. Лили Пероун, окажись она здесь, пришла бы в ужас: по полу разбросаны одноразовые комбинезоны, чистые и использованные, вместе с упаковками, кроссовки, полотенца, чьи-то джинсы; на шкафчиках — банки из-под кока-колы, древний теннисный мяч и разобранное удилище, что валяются здесь уже несколько месяцев. Выцветшая распечатка на стене вопрошает: «Дорогие коллеги! Неужели так трудно выкидывать использованные комбинезоны и полотенца в ведро?» Снизу приписано от руки: «Да!» Еще один плакат, более официального вида, советует не оставлять в раздевалке ценные вещи. Прежде на дверях туалета висел третий плакат: «Поднимайте сиденье за собой». Теперь он сменился другим, безнадежным: «О необходимости влажной уборки в туалете сообщайте по телефону 4040». Горы белых туфель, заляпанных желтыми, красными и коричневыми пятнами, — тоже из тех маленьких секретов, что не стоит открывать пациентам. Туфли эти швырялись здесь в спешке, и многим из них уже едва ли возможно подобрать пару — не помогут даже выцветшие ярлычки с фамилиями или инициалами. Генри свои туфли держит в шкафчике. Из «большой» кучи он достает комбинезон, натягивает на себя и аккуратно выкидывает полиэтиленовую упаковку в мусорный бак. Несмотря на хаос вокруг, эти действия успокаивают его, словно интеллектуальные упражнения перед шахматным поединком. У дверей он вынимает из стоики хирургическую шапочку, плотно закрепляет ее на голове и выходит в пустой коридор.

В операционную он входит через анестезионную. Здесь, за своим аппаратом, ждут его Джей Стросс и его стажерка Гита Сиал. Вокруг стола — медсестра Эмили, санитарка Джоан и Родни, с такой физиономией, словно его вот-вот начнут пытать. Пероун по собственному опыту знает, как мучается интерн, когда в больницу приходится вызывать его консультанта — пусть даже в этом есть насущная необходимость. К тому же решение принял не сам Родни. Своей властью воспользовался Джей Стросс. Родни, должно быть, чувствует себя униженным. На столе, завернутый в антисептическую ткань, лицом вниз лежит Бакстер. Виден только его чисто выбритый затылок. Стоит завернуть пациента — и для тебя он перестает быть человеком, личностью. Такова власть визуального впечатления. Остается лишь маленький участок головы — операционное поле.

Повисло тягостное молчание, как бывает в гостях, когда темы для разговора исчерпаны. Или, быть может, в ожидании Пероуна Джей в очередной раз развернул тут военную пропаганду. А Родни страдает от того, что боится откровенно высказывать при нем свои пацифистские взгляды.

— Двадцать пять минут, — говорит Джей. — Недурно, шеф.

Генри поднимает руку в знак приветствия, затем жестом приглашает юного интерна отойти с ним к дисплею, где отражаются показатели Бакстера. На одном экране видны шестнадцать изображений, похожих на ломтики ветчины, — шестнадцать срезов мозга Бакстера. Кровяной сгусток, стиснутый между черепом и твердой мозговой оболочкой, располагается точно посредине, на границе между двумя полушариями. Он дюймах в двух ниже макушки, большой, почти круглый, на экране выглядит безупречно белым, с предательски четкими краями. Хорошо видна и трещина — семи дюймов в длину, под прямым углом к межполушарной границе. В центре ее, справа от границы, треснула кость, и череп частично провалился внутрь. Прямо под этой утопленной трещиной, беззащитная перед острыми краями костей, смещенных, словно тектонические плиты, пролегает пазуха крупного кровеносного сосуда — верхний сагиттальный синус. Он проходит вдоль серповидной складки в месте встречи двух полушарий; это крупнейшая вена, обеспечивающая отток крови из мозга. Она покойно лежит в углублении, образованном там, где жесткая оболочка облекает каждое полушарие в отдельности. Каждую минуту по ней проносятся несколько сотен миллилитров крови. Разорвать эту вену, поднимая сломанную кость, проще простого, а спасти больного при таком кровоизлиянии невозможно. Тот самый случай, когда интерну можно и нужно обращаться за помощью к опытному врачу. Тот самый случай, когда Джей Стросс счел нужным позвонить Генри.

Не отрывая глаз от экранов, Пероун говорит Родни:

— Расскажи мне о пациенте.

Родни откашливается. Кажется, язык у него ворочается с трудом.

— Мужчина, около двадцати пяти лет, упал с лестницы около трех часов назад. В приемном покое сознание спутанное, по шкале Глазго отмечено падение с тринадцати до одиннадцати. Других повреждений не наблюдается. Рентген позвоночного столба нормальный. Ему сделали томографию, подготовили к срочной операции и отправили прямо сюда.

Пероун смотрит через плечо на мониторы анестезийного аппарата. Пульсу Бакстера — восемьдесят пять, кровяное давление — сто тридцать на девяносто четыре.

— Что показала томография?

Родни отвечает не сразу — быть может, надеется этим хоть как-то компенсировать свое унижение. Он — крупный добродушный парень, трогательно скучает по родной Гайане и мечтает когда-нибудь основать там нейрохирургическую клинику. В свое время он играл в регби и думал даже стать спортсменом, но потом медицина и нейрохирургия взяли верх. Лицо у него открытое, дружелюбное; говорят, пациентки его обожают. Пероун не сомневается, что у этого парня все будет хорошо.

— Утопленная трещина по срединной линии, как экстрадуральная, так и… — Родни указывает на другую картинку, повыше, где видна какая-то белая масса в форме запятой, — так и субдуральная.

Эта «запятая» — маленький кровяной сгусток под жесткой оболочкой, расположение которого точно соответствует положению большого сгустка.

— Молодец, — бормочет Пероун, и одно это слово воскрешает Родни к жизни.

Однако есть еще одна ненормальность, которую интерн не заметил. Медицина быстро идет вперед, и молодые врачи уже не знают кое-каких диагностических приемов, верно служивших старшему поколению. На самом верхнем изображении видно, что хвостатое тело Бакстерова мозга как будто съежилось, сильно уменьшившись по сравнению с нормой. До появления анализа ДНК это служило верным признаком болезни Хантингтона. В своем диагнозе Генри не сомневался, но сейчас, когда этот диагноз подтвердился, испытывает какое-то мрачное удовлетворение.

— Кровь у нас есть? — спрашивает он Джея.

— В холодильнике полно, — отвечает Гита Сиал.

— Гемодинамика у пациента стабильная?

— Давление и пульс в порядке. Анализы нормальные, давление воздуха отличное, — отвечает Джей. — Можем начинать, босс.