Суббота

— Нам с тобой о многом нужно поговорить.

Она молча сжимает его руку.

Пероун смотрит на Тео, в третий раз за сегодняшний вечер хочет сказать ему: «Ты спас мне жизнь!» — но вместо этого шлет ему едва заметную улыбку, как бы говоря: «Пока, увидимся». Никогда еще он не видел Тео таким красивым… таким прекрасным.Обнаженные по локоть сильные руки лежат на столе; чудные, чуть раскосые карие глаза спокойны и серьезны; осанка, волосы, кожа, зубы — все в нем совершенно, все так и сияет в мягком свете кухонных ламп.

Тео поднимает бокал — с минералкой — и спрашивает:

— Папа, ты уверен, что сейчас справишься?

— В самом деле, — подхватывает Грамматик. — Вечер у тебя был нелегкий. Еще, чего доброго, зарежешь какого-нибудь бедолагу. — Старый поэт, с картинно отброшенной назад серебристой гривой и компрессом на носу, похож на раненого льва из детской книжки.

— Со мной все в порядке.

За столом возобновляется разговор о музыке. Грамматик желает спеть «St. James' Infirmary», и Тео готов аккомпанировать ему на акустической гитаре. Розалинд и Дейзи хотят послушать новую песню Тео «Городской сквер». За столом царит какая-то натужная, неестественная праздничность, и Генри невольно вспоминает, как в прошлом году всей семьей ходили в театр Ройял-Корт. Показывали какую-то кровавую жуть, и после спектакля, за ужином, они просто давились от смеха и пили больше обычного.

Попрощавшись со всеми, он уже идет к дверям, когда Грамматик говорит:

— Мы тебя непременно дождемся!

Пероун знает, что это маловероятно, но весело кивает. Лишь Розалинд угадывает перемену в его настроении: она встает, идет за ним, нагоняет его в прихожей, где он натягивает пальто и проверяет, на месте ли бумажник и ключи.

— Генри, почему ты согласился?

— Это он.

— Так почему ты согласился?

Они стоят у входной двери, снова надежно запертой на три замка, в уютном мерцании системы безопасности. Он целует ее в губы; она притягивает его к себе за отвороты пальто и с неожиданным пылом целует в ответ. Напоминание об утре — и обещание: так должен закончиться этот день. Солоноватый вкус ее губ рождает в нем желание, но глубоко под ним, как гранитная плита на дне океана, — усталость. Однако Генри — профессионал, и на пути в операционную он умеет «отключать» и усталость, и многое другое.

Наконец они размыкают губы, и он говорит:

— Сегодня утром я поцарапал его машину.

— Так я и думала.

— А потом была дурацкая разборка.

— Правда? Так зачем же сейчас едешь?

Облизнув палец — какой детский, трогательный жест! — она приглаживает ему брови. В последнее время они стали гуще, в них появляются седые волоски. Как и бурный рост волос в носу и в ушах, это связано с дефицитом тестостерона. Один из признаков старения.

Он отвечает:

— Ему нужна моя помощь. Я за него в ответе. — И, встретив ее вопросительный взгляд, добавляет: — Он очень болен. Видимо, Хантингтон.

— Да, он ненормальный, я это сразу поняла. Но, Генри, ты ведь пил сегодня. Разве тебе можно оперировать?

— Пил несколько часов назад. С тех пор адреналин прочистил мне мозги.

Она все держится за воротник его пальто, притягивает к себе. Не хочет, чтобы он уходил. Он смотрит на нее с нежностью, удивляясь и восхищаясь: всего два или три часа назад она смотрела смерти в глаза — а теперь, как будто ничего и не случилось, с обычной своей юридической дотошностью выясняет причину его необычного решения. Адвокат до мозга костей. Как же он ее любит! И как трудно оторвать взгляд от царапины у нее на шее.

— Ты в порядке?

Она не сразу отвечает, собираясь с мыслями. Затем он смотрит ей прямо в глаза, и в черных зрачках, окаймленных тонкими зелеными радужками, видит свое крошечное отражение.

— Думаю, да, — отвечает она. — А вот за тебя я беспокоюсь.

— Это почему?

— Ты ведь не собираешься… что-то сделать? Ну, отомстить? Пожалуйста, скажи мне.

— Что ты, конечно нет.

Он кладет ей руки на плечи, и опять продолжительный поцелуй, на их тайном языке означающий обещание. «Отомстить»? Кажется, в первый раз он слышит от нее это слово. В ее устах оно звучит почти чувственно… и как-то очень точно. Так неужели он покинет ее, покинет свой дом? Едва этот вопрос оформляется в его мозгу, Генри уже знает ответ; на самом деле и вопроса-то никакого нет — Джей Стросс и его команда в анестезионной уже начали работу над пациентом. Он почти видит, как распахиваются перед ним двери операционной. В сущности, его уже здесь нет, и Генри Пероун, целующийся с Розалинд, лишь иллюзия. Надо спешить.

— Если бы сегодня утром я повел себя умнее, — торопливо поясняет он, — если бы не ввязался в скандал, ничего этого бы не произошло. Поэтому, когда Джей мне позвонил, я понял, что должен ехать. И хочу поехать. В самом деле хочу.

Она молчит и не сводит с него вопросительного взгляда, стараясь угадать его настроение, крепость той нити, что связывает их в данный миг.

Отчасти для того, чтобы ее отвлечь (а отчасти потому, что ему действительно не терпится все выяснить), он говорит:

— Так, значит, мы с тобой станем дедушкой и бабушкой.

В ее улыбке заметна грусть.

— Она на четвертом месяце. Говорит, у них любовь. Его зовут Джулио, двадцать два года, из Рима, учится в Париже на археолога. Его родители купили им маленькую квартирку.

На миг Генри охватывает типичное отцовское чувство: гнев на неизвестного итальянца, вскружившего голову его дочери, нагло всеявшего в нее свое семя, даже не потрудившись предварительно явиться для осмотра и оценки! Кстати, где он сейчас? И почему, интересно, его родители уже все знают, даже квартиру им купили, а Пероуны должны узнавать новости задним числом? Маленькая квартирка. На четвертом месяце. Пероун сжимает ручку старинного чугунного засова. Беременность Дейзи — невысказанная тема нынешнего вечера — наконец предстает перед ним во всей своей ясности, оскорбительной и пугающей, тем более невыносимой, что браниться или сожалеть уже поздно, да и не время.

— Боже мой! Ну и ну! Почему она ничего нам не сказала? А об аборте не думала?

— По-видимому, нет. Милый, не стоит кипятиться, тебе ведь сейчас оперировать.

— И как они будут жить?

— Так же, как жили мы.

Рай в шалаше. Страстный секс, вечное безденежье, бессонные ночи; пока один бегает на лекции и на работу, другой сидит с маленькой Дейзи. Вернувшись домой после суточного дежурства, Пероун втаскивает свой велосипед на четвертый этаж, а из-за двери приветствуют его неумолчные вопли младенца, у которого режутся зубки. Розалинд, должно быть, надеется, что эти воспоминания его смягчат. Генри ценит ее усилия, однако своей цели она не достигла: он встревожен. Что станется с Дейзи Пероун — поэтом? Они с Розалинд оба работали на износ, но итальянские мужчины — вечные дети, они ждут, что жена заменит им мать, будет стирать им носки и гладить рубашки. Что, если этот наглец Джулио испортит карьеру их дочери?

Генри вдруг обнаруживает, что до боли сжал кулак. Разжимает его и говорит не вполне искренне:

— Не могу сейчас об этом думать.

— Ты прав. Я тоже не могу.

— Ладно, пойду.

Они целуются вновь — на сей раз прохладным прощальным поцелуем. Он открывает дверь.

— И все-таки я беспокоюсь, — говорит она. — Не нравится мне, что ты идешь туда таким. В таком настроении. Обещай мне: никаких глупостей!

Он легко касается ее плеча и отвечает:

— Обещаю.

Холодный, влажный ночной воздух приятно освежает и прочищает мозг; Пероуну нравится и холод, и собственный решительный шаг, и, если уж начистоту, он рад, что наконец остался один. Жаль, что больница так близко от дома. Он даже растягивает маршрут на полминуты — идет не по Уоррен-стрит, а через сквер. Снег растаял, а вечером прошел дождь; мостовая влажно блестит под фонарями. Верх башни почтамта скрыт за низкими густыми облаками. Площадь опустела, и это тоже нравится Пероуну. Он идет по восточной стороне, вдоль высокой ограды сквера, а в вышине над ним качаются и поскрипывают голые ветви старых платанов.