Страница 138 из 191
На следующий день его ожидал еще один сюрприз — телефонный звонок от Фрица Баумана.
— Барни, полагаю, ты знаешь, что в будущий четверг Эстерхази читает в институте лекцию. Мы с Эльзой даем в его честь небольшой прием, и он специально попросил пригласить тебя. Сможешь прийти?
— Конечно, — ответил Барни, — и с большим удовольствием.
Никогда еще Барни не видел в актовом зале института подобного столпотворения. Здесь были люди даже из Балтимора и Йеля. Мест хватило не всем: десятка два желающих стояли в дверях, держа наготове блокноты.
Фриц Бауман представил Мори как «обладателя, пожалуй, самого нестандартного аналитического ума среди представителей своего поколения».
Мори вышел на трибуну. Барни был поражен произошедшими с ним изменениями и его британским акцентом. Закомплексованный парнишка Мори Истман превратился в современного английского профессора — длинные волосы, очки в металлической оправе, модный вельветовый костюм… Он излучал уверенность в себе.
Простота и доступность его выступления пленили аудиторию. Спокойно, невозмутимо, практически не заглядывая в записи, он изложил свою теорию детского психоанализа, произведя сильное впечатление даже на самых консервативных фрейдистов.
Отвечая на бесчисленные вопросы по окончании лекции, Мори продемонстрировал широчайшие познания в области медицины.
На ужин к Фрицу Бауману были приглашены седовласые институтские светила. Исключение составляли трое гостей. Мори и Барни было под сорок, а жене Мори, Антонии, по профессии нейробиологу, — около тридцати. Она была очень хороша собой.
Степенным англичанином Мори оставался до того момента, как увидел Барни. Тут он бесцеремонно вырвался из толпы окружавших его коллег и бросился его обнять.
— Ливингстон! Как я рад тебя видеть!
Барни, обнимая его в ответ, шепнул:
— Мори, открой секрет: небось что-нибудь очень простое, типа ежедневной овсянки?
— Нет, скорее семь лет психоанализа. И хорошая женщина, — с братской нежностью ответил тот. Потом повернулся к хозяину дома: — Доктор Бауман, вы должны гордиться тем, что в вашем институте работает такой замечательный парень.
— Завтра ты обязательно должен с нами отужинать, — продолжил Мори, — иначе я смертельно обижусь.
— Ну конечно, Мори. И я тебе подарю свою книжку. Десять экземпляров — хочешь? Все равно ее никто не покупает.
— Я ее читал и считаю, что в ней много глубоких мыслей. Антонии тоже понравилось. Не забудь надписать! Скажем спасибо. Да, и, пожалуйста, приходи не один. Ты женат?
— Я женат на своей работе, — немного сконфузясь, ответил Барни.
— Вообще-то я был уверен, что ты в конце концов женишься на красавице Лоре. Как у нее дела?
— Это долгая история, Мори.
В этот момент подошла доктор Антония Эстерхази и шепнула мужу на ухо:
— Дорогой, все шумно требуют тебя. Может, пойдешь поблистаешь? А я пока поговорю с Барни.
Мори поцеловал ее в щечку и вернулся к светилам психиатрии.
— Мори о вас так тепло говорит! — сказала Антония. — Насколько я поняла, вы были единственным человеком, проявившим к нему участие, когда он попал в беду.
— Ну что вы, я ничего особенного не сделал, — замахал руками Барни.
И тут Антония вдруг резко переменила тему.
— Мы могли бы поговорить без свидетелей? — спросила она.
— Конечно.
Они вышли в столовую, где пока еще никого не было.
— Вы не знакомы с его отцом? — тихо поинтересовалась она.
— Можно сказать, нет, но по телефону мы общались. А почему вы спрашиваете?
— На следующей неделе Морис выступает в Сан-Франциско. Если честно, я боюсь, что этот мерзавец явится на лекцию. Может случиться бог знает что.
— Я вас понимаю, — поддакнул Барни. — А зачем Мори на это пошел?
— Думаю, он хочет утвердиться в собственных глазах. Но мне кажется, это игра с огнем!
«Я несостоявшийся человек».
Такой вывод сделал Барни, придя от Бауманов после того, как понаблюдал за Морисом Эстерхази, блистательным психиатром, любящим мужем и отцом, — иными словами, человеком, состоявшимся во всех отношениях.
С трудом верилось, что мужчина, которого он сегодня видел, страдал когда-то настолько выраженным маниакально-депрессивным синдромом, что подвергался лечению электрошоком.
По сравнению с Мори все, чего достиг — или не достиг — сам Барни, казалось малосущественным и поверхностным.
«Да, — сказал он себе словами Роберта Фроста, — мне еще шагать и шагать».
Беннет работал как одержимый, словно стараясь наверстать все упущенное за время болезни и не обращая внимания на уговоры своей ассистентки Терри Родригес немного поберечься. Сегодня он прибыл в госпиталь около шести утра и подкрепился шоколадным печеньем и несколькими чашками кофе. При том что еще вечером он практически заучил историю болезни наизусть, Беннет все же решил просмотреть ее еще раз. Больной был тридцатидевятилетний Гарри Скэнлон, белый.
Ровно в шесть тридцать Беннет стоял у изголовья операционного стола в полном облачении.
Вежливо поздоровавшись с двумя профессорами, он, словно дирижер оркестра, метнул взгляд в сторону концертмейстера — сейчас его роль играл анестезиолог. Тот кивнул и через несколько секунд негромко доложил:
— Больной готов, доктор.
Беннет кивнул в ответ и незамедлительно приступил к делу, ловким движением произведя длинный продольный разрез брюшной стенки. Ординатор вдвоем с сестрой держали ретракторы, давая ему лучший обзор, а он начал стандартное в таких случаях исследование обнажившихся внутренних органов.
Он проверил печень на цирроз и инфильтрацию злокачественными клетками, прощупал мочевой пузырь на предмет камней и внимательно осмотрел все органы, лежащие выше поджелудочной железы. Никаких аномалий он не обнаружил. Можно было продолжать.
Беннет бережно обхватил правой ладонью выпуклую розовую селезенку, переложил ее в левую руку и подтянул к разрезу.
Выгнув шею, чтобы получше разглядеть то, что ему предстояло вырезать, он ощутил легкое покалывание в мизинцах обеих рук. Беннет не придал этому значения, мелькнула лишь мысль, что Терри права — он слишком себя загружает. Но сейчас было не до размышлений.
Он быстро отсек артерию и вену от других окружающих тканей и сделал Терри знак наложить зажимы. Затем выставил руку и приказал: